Судьба ополченца - Николай Обрыньба

Иду, поднимаюсь в гору к крайнему сараю, у которого стоят мужики и две женщины, все пожилые. Сразу говорю:

— Здравствуйте.

Отвечают настороженно и недружно.

Спрашиваю, как называется деревня? И, к моему удивлению, называют Пуныще. Да, удивительно бывает в жизни — столько проплутав, попасть именно туда, куда нужно. Уже бодрее задаю следующий вопрос:

— Бургомистр есть? — Обращаюсь к одному помоложе: — Веди к нему! — И грозно вращаю в кармане своим импровизированным пистолетом.

— Нет, это в Пышно, а у нас деревня, чего ж он сидеть здесь будет.

Я не унимаюсь:

— Веди тогда к полицаю! Мы его сейчас решим!

— Ой, что вы, люди, нема полицая. Тогда, совсем расхрабрившись, говорю:

— Ну, так веди к старосте!

Старики, переминаясь, все разом начали говорить:

— Да не надо его, он свой, наш человек, для. формы поставленный, чего его стрелять.

С меня спадает сразу при слове «свой» то внутреннее напряжение, в котором происходит этот непринужденный разговор о расстреле бургомистра и полицая моим из пояса скрученным «наганом». Охотно соглашаюсь, что стрелять не надо.

— Тогда, — говорю, — дайте чего поесть. Подошел Николай, и нас повели в хату. Хозяйка дала

полхлеба черного, целую пилотку картошки и несколько соленых огурцов. Заговорили о партизанах, нам рассказали, что отряд ночью был, но куда пошел, никто не знает, а немцы, оказалось, стоят рядом, в Пышнянском сельсовете, это близко. Мы простились со всеми и опять по одному ушли в лес.

Да, кажется все так обыденно! Но в то утро для свидания с миром, чтобы перейти этот рубикон — первого разговора с людьми по другую сторону проволоки, нам понадобилось напряжение всех душевных сил. Почти год мы, военнопленные, не общались с мирным населением; мы не знали, что происходит в мире, в стране, немцы в лагере говорили, что Сталинград пал и вся Россия уже в их руках. Мы не знали, что мы встретим и как отнесутся к нам, бывшим военнопленным, наши люди. И наши ли это люди — на кого мы вышли? Ведь были же и полицаи.

Поделив все принесенное, стали решать, куда идти дальше.

Немного пройдя лесом, наткнулись на старика и старуху лет по восьмидесяти. Старик рубил хворост и складывал на разостланную веревку.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

Обступаем их и начинаем спрашивать, задавать плохо слышащему деду целый поток вопросов. Старики подозрительно нас осматривали, отвечали осторожно:

— Были партизаны ночью в Пуныще, были, милые, да куды ушли, кто их знае. Можа, на Воронь, там деревня большая, а можа, к Острову. Вы лучше пойдите еще по-спрашайте.

Мы, окрыленные новой ниточкой, отправились. Шли обочиной давно не езженной дороги, сплошь заросшей цветами и, по бокам, густым лесом, на колею уже выбежали маленькие елочки и сосенки, потонувшие в белых ромашках, на душе делалось спокойно и так не верилось, что мы гонимые, что надо куда-то бежать, скрываться. Началось обсуждение: вот если наткнуться на места боев и найти оружие — сразу мы делаемся группой партизан… Но сколько ни шли лесом, не находилось таких мест.

Дорога выбежала из леса, по обе стороны раскинулся кустарник по болоту, на котором заманчиво сияли сиреневые цветы, таинственные и нежные. День уходил, солнце, перевалив через центр неба, стало бросать длинные прохладные тени, а на западе заалели тонкие облака. Есть хотелось очень. Мы рвали попадающиеся ягоды и зелень, но ни на минуту не останавливались в нетерпении узнать об отряде, мы начали верить после первых удач, что нас ждут, чтобы принять в партизаны.

Подошли к опушке, впереди — большая деревня. И опять, страшась неизвестности, мы стоим и смотрим на раскинувшееся за огородами село. Наконец решаем, что нам лучше с Юркой идти, остальные здесь, в кустах, будут ждать нашего возвращения.

Идем огородами к крайней избе, массивной, с большим двором. В огороде стоит здоровый мужик в синих армейских галифе, добротном пиджаке. Обойти его я уже не могу, хотя на вид он мне кажется подозрительным. Он тоже видит меня и выжидающе смотрит. Сейчас показался Юрка из-за бугра, он видит и его.

— Здравствуйте, — говорю.

— Здравствуйте.

Как начать разговор о партизанах, где они и как к ним добраться?

— Хозяин, есть закурить?

— Это есть.

Достает кисет с чудесным самосадом редким, и мы крутим цигарки.

Подходит Юрка и, по условию, становится сбоку, чтобы не дать одновременно взять нас на мушку.

— Есть в ваших краях партизаны? Бывают ли у вас в деревне?

Отвечает отрицательно.

— Нет, — говорит, — не слыхал.

Подошел еще белорус, худенький, невысокий, закуривает свой табак и начинает нас уговаривать уходить отсюда: на Остров или в другую сторону, а здесь, в Ворони, никаких партизан никогда не бывает.

Вижу, что разговор не получается — чувствую, попал не в те сани. Тогда, приободрившись, говорю:

— Хозяин, у меня люди в лесу, и нужно поесть, мы накопаем картошки, а вам вот три марки. — Это марки, которые я получил от немца за портрет.

Во мне живет воспитанное в ополчении чувство — нельзя брать бесплатно у населения, и потому протягиваю ему марки. Но хозяин отказывается:

— Да у нас немцы копают — не платят, партизаны копают — не платят.

Тут я начинаю наступать:

— Как ты сказал — партизаны копают?! Вы их снабжаете картошкой?! А говорил, не бывают у вас! Ты мне смотри!

Почему я так говорю, не знаю, но мне подсказывает чутье, что надо взять тон обличителя. Юрка копает в пилотку картошку, и мы по одному отходим, угрожающе еще сказав хозяину несколько слов.

* * *

…Ноги растерты, мы усталые и голодные, чувствуем, что где-то есть партизаны — но где?! На этот вопрос нам никто не отвечает, сразу замыкается человек, когда спрашиваешь, и это еще больше усугубляет трудность поисков. На встречу мы опоздали, а погоня и блуждания совсем нас запутали, мы переставали ориентироваться на местности.

Вечером третьего дня побега подошли к деревне, раскинувшейся по бугру. Решаем зайти с трех сторон, разделившись на группы по трое.

В деревне тихо, не слышно собак, в низинах уже лег туман, только в окнах еще теплятся отсветы вечерней зари. Стучу тихонько в окно, женщина в белом приоткрыла створку, спрашиваю:

— Молоко есть?

Она, высунувшись, тихо сказала:

— Поставила крынку. Сливать будете?

Понимаю, что выдать свою радость нельзя, сказал хладнокровно:

— Нет, мы поесть хотим, а сливать позже приедут. Женщина исчезла и через минуту протянула кувшин