Что знают мои кости. Когда небо падает на тебя, сделай из него одеяло - Стефани Фу

сказать, я думаю об этом. И боюсь. А вдруг я скажу неправильно?! Мне хочется забиться в какую‑нибудь нору и сдохнуть. Ты – единственная, с кем я могу разговаривать. Ты единственная. А мне просто хочется умереть. Теперь я постоянно думаю об этом. Может, я просто должен умереть.

Хотя я разговаривала с отцом, наматывая круги вокруг нашего офисного центра прямо посреди Манхэттена, упоминание о самоубийстве вывело меня из себя. И я заорала во все горло:

– Ты не можешь говорить мне такое! Ты эгоист! Ты не можешь взваливать на меня такой груз! Груз всей твоей жизни! Это нечестно!

Мимо проходила пожилая дама с маленькой собачкой, и они обе изумленно посмотрели на меня.

– Хорошо, – успокаивающе ответил отец. – Хорошо, хорошо…

Я успокоилась лишь через несколько минут, а потом вдруг вспомнила старого друга нашей семьи, на которого мы вечно жаловались.

– Посмотри на Генри, – сказала я. – Он никогда не работал над собой. Просто живет своей жизнью, старый мерзавец, и портит все вокруг. Даже в зеркало не смотрится. А если бы посмотрелся, то увидел бы то, что сейчас видишь ты. Он понял бы, что нужны перемены. Расстроился бы, что так плохо относился к людям. Но он никогда этого не сделает, потому что никогда не посмотрит в зеркало. Ты хотя бы посмотрел. Это смелый поступок. Меняться трудно. Возможно, но трудно. Понадобится практика.

Я полчаса рассказывала отцу то, что узнала на сеансе психотерапии. То, что он должен был рассказать, когда мне было двадцать. То, чему меня научили собственные ошибки. Которые я сделала, потому что вела себя так же, как он.

– Ты права, – удивленно признал отец. – Конечно, ты абсолютно права! Как случилось, что ты стала родителем, а я – ребенком?

Как он мог не понимать, что так всегда и было?!

Я сказала, что мне нужно идти. Я и так оторвалась от работы слишком надолго.

– Ладно, – неохотно согласился отец. – Но если из этого что‑то и выйдет, то лишь наши с тобой отношения. Я хочу, чтобы между нами все наладилось.

– Если так… Ты звонил мне три раза. А спросил ли ты, как у меня дела? Спросил ли хоть что‑то обо мне?

– Нет, – признал отец.

– И почему же? Когда любишь человека, спрашиваешь, как у него дела.

– Но я же знаю, что у тебя все в порядке, – возразил он. – Ты добилась успеха. У тебя есть Джоуи. Я знаю, что у тебя все хорошо, так зачем же об этом спрашивать?

Поднимаясь на свой этаж, я устало прислонилась к стенке лифта. Мне было грустно. Так грустно, что он так никогда и не поймет, что означает быть настоящим отцом.

Нам с отцом всегда было трудно понять, какие отношения нас связывают. В детстве мне казалось, что я должна о нем заботиться, хотя именно он обеспечивал мне пищу, кров, помощь в заданиях по математике. Во взрослой жизни мы никак не могли найти что‑то среднее. Чужие ли мы друг другу? Или просто знакомые? Конечно же, между нами существовала назойливая генетическая привязанность.

В определенном смысле я была перед ним в долгу. Я появилась на свет благодаря ему. Он финансово обеспечивал меня в детстве. Отец платил за колледж, и, хотя я подрабатывала, брала подержанные книги и питалась чем попало, он платил за мое жилье до окончания учебы – до двадцати лет. Если подсчитывать все, то нельзя забыть бесплатные ужины, которыми он кормил меня и после двадцати. В месяц моего дня рождения он позволял мне покупать продуктов на сто долларов (хотя день рождения и возраст мой он никогда не знал). В старшей школе он купил мне хороший фотоаппарат, а в колледже видеокамеру. Я много лет была подключена к его плану мобильной связи. Расплатился ли он этими тысячами долларов за свои грехи? «Но я училась в государственной школе, – твердила я себе. – Но я окончила колледж за два года. Но я не брала у него денег после выпуска». Я считала и пересчитывала, словно деньгами можно было избавить себя от необходимости любить его.

Порой мы не разговаривали по полгода. Мы вечно ссорились, причем так ожесточенно, что я клялась, что никогда больше не буду с ним разговаривать. Но я всегда возвращалась. Поддавалась на его приглашения, когда после нескольких месяцев полного отсутствия контактов он приглашал меня куда‑нибудь поужинать, особенно если ему нужно было поговорить о чем‑то важном. А потом я всегда возвращалась домой обозленной и расстроенной.

Мои бойфренды, которые, сами того не желая, оказывались участниками этих неловких ужинов, спрашивали, почему я согласилась. Психотерапевты не понимали, почему я сохраняю отношения с отцом, если совершенно ясно, что он не собирается прилагать к этому усилия. Но я всегда отвечала, что они не понимают. Это мой выбор. Это мой долг. Так живут все азиаты.

Конечно, я исполняла свой дочерний долг только в том, что соглашалась на встречи. За ужином я твердила, что он слишком сильно потеет, что у него соус на подбородке, что у него нет чувства юмора. Я взрывалась по сущим мелочам, называла отца глупцом, нетерпеливо фыркала, когда он слишком долго делал заказ, и закатывала глаза, выслушивая его рассказы. Я почти не старалась скрыть свою ярость. Двое моих бойфрендов после разрыва сказали, что если я могу быть так жестока по отношению к собственному отцу, то с ними я в один прекрасный день обойдусь еще хуже.

Мне не раз снилось, как отец умирает. Во сне я терзалась чувством вины и раскаяния. Я твердила, что сделала для него недостаточно, не успела все исправить до его окончательного ухода. Во сне я горько рыдала на его похоронах, кидалась на гроб. Но, проснувшись, я не испытывала никаких подобных эмоций. Я уже не понимала, какие чувства реальны – горе в подсознании или полное безразличие при свете дня.

Как бы то ни было, я хотела быть хорошей, хотела прощать. Я соглашалась ужинать с отцом, думая, что вместе с тарелками тушеной рыбы, жареных осьминогов и нежных побегов горошка, купленных для меня отцом, придет и прощение. А сжатые кулаки приходилось прятать под столом.

Во время одного из таких нечастых ужинов отца потянуло на откровенность. После неловкой паузы он пробормотал:

– Похоже, я разрушил твою жизнь.

Никогда прежде он не подходил так близко к признанию вины. Он показался мне таким маленьким в мешковатой белой рубашке поло. Он всегда был очень хрупким, но сейчас показался мне просто мизерным.

– Тебе повезло, –