Л. И. Брежнев: Материалы к биографии - Романов

— Нет, этого я не говорил…

— Утверждают также, что вы критиковали и состояние противовоздушной обороны. Вы были хорошо знакомы с ее объектами?

— Я, что называется, позиции ПВО Москвы на брюхе прополз, так что знал состояние дел не по докладам подчиненных или заинтересованных лиц, а видел сам. Теперь, двадцать с лишним лет спустя, это уже не тайна, поэтому можно сказать, что тогда ПВО столицы была ненадежной… Существовавшая система все более морально устаревала. Модернизация ее должного эффекта не дала. Создание же новой системы ПВО столицы слишком затянулось.

Скорее всего, товарищам из руководства ЦК не очень понравилось и такое мое предложение: «Может быть, настало время, продолжая линию октябрьского (1964 г.) Пленума ЦК, на одном из предстоящих пленумов в закрытом порядке заслушать доклад о состоянии обороны страны и о задачах партийных организаций, гражданских и военных». Мое предложение могло быть расценено как попытка принизить роль Политбюро, поставить его деятельность под контроль Центрального Комитета, что в общем-то соответствовало бы Уставу КПСС и не позволяло бы принимать такие опрометчивые решения, как, например, ввод советских войск в Афганистан.

Короче, выступление получилось довольно острое и в этой части. Должен сказать, что пленум очень внимательно и одобрительно принял мое выступление.

— Но кого-то оно, видимо, задело, кому-то не понравилось?

— Очень задело Дмитрия Федоровича Устинова. Он был в то время секретарем ЦК, курировал оборонную промышленность. А моя критика как раз и была направлена на перекосы, которые были допущены в оборонной промышленности.

— Но я думаю, что и Брежнев имел все основания обидеться: как председатель Совета обороны он нес персональную ответственность, в частности, и за ПВО Москвы… Как же дальше развивались события?

— После меня в тот день выступило еще человека три, и никто из них ни словом не обмолвился в критическом плане ни обо мне, ни о моих соображениях. В тот день заседание пленума было прервано на полчаса раньше намеченного времени. До следующего заседания, как мне известно, была проведена определенная работа с членами ЦК, и когда на следующее утро первым на трибуну поднялся Шараф Рашидов, то он начал примерно так: «Николай Григорьевич, противовоздушная оборона начинается не в Москве, она начинается в Ташкенте». Ну и так далее. Примерно в том же духе выступили Мжаванадзе (Грузия), Катушев (Горький), Ахундов (Азербайджан), хотя они и не знали, в каком состоянии находится ПВО Москвы.

Честно скажу, выслушивать все это было не очень приятно… На другой день после пленума я пришел к Брежневу и сказал: «Я понимаю, что руководить партийной организацией Москвы можно только тогда, когда ты пользуешься поддержкой Политбюро и руководства партии. Мне в такой поддержке, по-видимому, отказано. Поэтому я прошу дать согласие на уход». Брежнев говорит: «Напрасно ты так драматизируешь. Подумай до завтра». На самом же деле не мне нужны были эти сутки, а Брежневу, так как по его заданию в Москве уже шла работа с партийным активом.

Назавтра я снова прихожу к нему. Он спрашивает: «Ну как? Спал?» — «Спал», — отвечаю. «Ну и как решил?»— «Я еще вчера сказал, как решил». — «Ну ладно. Какие у тебя просьбы?» — «Просьба одна: я должен работать…» — «Не волнуйся, работа у тебя будет…»

— Он был доволен, что вы сами развязали ему руки в этой достаточно щекотливой ситуации?

— Вероятно, доволен… Я думаю, что он побаивался, что Московская партийная организация не примет мою отставку. Но я его уверил, что все пройдет хорошо, что никаких эксцессов не будет. Московская партийная организация не должна была внести какой-либо разлад в единство партии. Да и я понимал, что Брежневу оказано доверие всей партией. Это его время. И если в наших отношениях возникли разногласия, то уйти должен я. А будущее покажет, кто был прав. И пленум МГК действительно не доставил никому хлопот, он прошел молча. Суслов выступил, сказал, что, мол, так и так, товарищ Егорычев попросил, чтобы его освободили от обязанностей первого секретаря МГК. ЦК его просьбу принял и в связи с этим и переходом на другую работу предлагает его освободить. Дальше Суслов стал говорить уже о Гришине, которого предложил избрать вместо меня. Ни о только что закончившемся Пленуме ЦК, ни о моем выступлении на нем он ничего не сказал. И мне слова не предоставил, хотя у меня была заготовлена речь, в которой я бы рассказал, почему в сложившихся условиях я не могу оставаться первым секретарем МГК. Видимо, это и беспокоило Леонида Ильича, поэтому наш городской пленум там, «наверху», и было решено провести без прений…

— Извините, Николай Григорьевич, но я видимо, чего-то недопонимаю. Какая-то странная ситуация. Брежнев и его окружение остались недовольны вашим выступлением на пленуме. Ну и что? Надо было отстаивать свою правоту. А вы вдруг добровольно, без их принуждения подаете заявление об отставке. И ваши товарищи по работе, члены МГК партии, без ваших объяснений, без обсуждения вопроса принимают эту отставку. Как все это совместить? Как понять? Как очередной образец демократического централизма и партийной дисциплины? Но ведь именно такое непротивление злу и привело нас к эпохе застоя… В конце концов, у вас, я уверен, были единомышленники, которые должны были поддержать вас на том пленуме и после него.

— К сожалению, в тот момент нельзя было сделать ничего такого, о чем вы говорите. Понимаете, сейчас наблюдается несколько облегченный, поверхностный подход к сложному процессу, который в конце концов привел нас к застою. Все было гораздо сложнее.

Методы руководства, которые характеризуют время Брежнева, сформировались не вдруг, не сразу. Они постепенно врастали в нашу жизнь, как постепенно вокруг Леонида Ильича образовывалось руководящее ядро, безоговорочно поддерживавшее его во всем. Пробиться через их плотные ряды с какими-то новыми идеями, а тем более критическими замечаниями было невозможно. Вспомните хотя бы хозяйственную реформу 1965 года. Предложенная Косыгиным, она встретила поддержку в партии и народе. Но постепенно, причем довольно скоро, ее свели на нет. На словах все еще вроде бы двигалось вперед, на деле торможение шло по всем направлениям. Когда Брежнев, создав надежное окружение, полностью почувствовал свою силу, он связал руки Совмину, Косыгину, а в конце концов добился назначения Председателем Совмина СССР Н. А. Тихонова, человека лично ему преданного, но недостаточно компетентного для столь высокой должности. Помню, еще до июньского Пленума 1967 года я сказал одному из наших писателей: «У меня такое чувство, что мы встали поперек потока нашей жизни, пытаемся его остановить. Сделать это невозможно. Поток сметет