Проклятое золото храмовников - Валерий Елманов

– Потому что не оглядывался.

Сангре крякнул, не зная что ответить, но привычка оставлять последнее слово за собой сказалась и он нашелся, заодно резко сменив щекотливую тему, поинтересовавшись:

– Лучше скажи мне, дружище, есть ли у тебя какие-то соображения насчет того, зачем мы спешно понадобились в Твери, причем именно в роли дознатчиков? И шо за солидный дядя там недавно скончался, притом неизвестно от чего?

Улан покачал головой, сознавшись:

– Понятия не имею. Вертится на уме какое-то смутное воспоминание, но… Да и зачем попусту гадать? Михаил Ярославич сам скажет, когда мы до него доберемся.

– Скажет, – согласился Петр, – но, судя по старательно хранимой всеми тайне, дельце-то серьезное, не из рядовых. Не дай бог, княжеский сынок. А если имеется подозрение на яд, то дело еще и припахивает безнадегой, поскольку у них в Твери нет ни химлаборатории, ни спецов, да и об эксгумации никто не слыхал. Вот я и гадаю: что князь с нами сделает, когда мы разведем руками? А уж если он вдобавок припомнит нам и старые грехи…

Глава 21. Почти по Гоголю, или Кобельерская честность

Возле границы со Смоленским княжеством Ольгерд, лично провожавший их вместе с тремя сотнями воинов, распростился с побратимами. Таким образом, по землям Руси Улана с Петром и Изабеллу со служанками сопровождали присоединившиеся к ним в Витебске сыновья Сугарда, Локис с Вилкасом, Яцко в качестве толмача, да еще два десятка воинов. Из них чуть меньше половины были старые знакомые побратимов, проверенные в деле под Христмемелем, а оставшиеся некогда входили в число дружинников Давида. По национальности все эти двадцать пять человек были кто кем – эдакая сборная солянка, состоящая из кучи аукшайтов, жмудин, ятвягов и пруссов, причем последние в свою очередь состояли из натангов, бартов, а также одного самба и одного скальва. А среди славян-русичей помимо дреговичей Яцко и Кастуся имелись бужане, волыняне и один кривич.

В Тверь эта интернациональная компания прибыла впритык. Еще день-два и реки вскрылись бы, как некогда предупреждал Кирилла Силыч. Они уже и так покрылись опасными полыньями, куда дважды проваливались лошади. Первый раз обошлось, благополучно выбрались, но, как оказалось, это было предупреждение судьбы, в другой раз их не пощадившей.

Нет, нет, никто не утонул, но попытка вытащить сани с дорожными припасами, закончилась безуспешно. Единственное, что удалось извлечь литвину Свитрусу после неоднократного ныряния в ледяную воду, так это ларец с изрядно вымокшей грамоткой Гедимина, адресованной Михаилу Ярославичу.

– Почти по Гоголю, – уныло прокомментировал Сангре, держа на вытянутой руке свиток.

– Что ты имеешь ввиду? – спросил стоявший рядом Улан.

– Пропавшую грамоту, – отозвался Петр, кивая на медленно подползающие к бумажным краям и одна за другой срывающиеся вниз подозрительно темные капли. – И самое обидное, почти перед финишем – мы ж завтра к вечеру точно до Твери доберемся.

– Что делать, лед тонкий. И так погоде спасибо, что морозцами побаловала, а то бы вообще застряли посреди пути.

– Да-а, – задумчиво протянул Сангре. – А тебе не кажется, что вся наша жизнь здесь напоминает блуждания по тонкому льду. А он, гад, все не крепнет и не крепнет.

– Времена такие, – философски откликнулся Улан. – Советую смириться с мыслью, что и завтра если и будет лучше, чем вчера, то не намного. И так всю жизнь.

– Ну уж дудки!– возмутился Петр. –Насчет завтра еще куда ни шло, перетерплю, но касаемо всей жизни такое глобальное потепление меня никак не устраивает. И вообще, пора завязывать с приключениями. Признаться, они мне порядком поднадоели.

– А деньги в Гамбурге?

– Я ж письменное обязательство дал в ближайшие два года ни-ни, – напомнил Петр. – Да и ни к чему они мне сейчас. Да и потом тоже. Я ж человек скромный. Все, что мне надо от жизни, – это увитый лозами трехэтажный особнячок, маленький садик до горизонта, несколько слуг – два-три взвода, не больше, и маленький гардероб с платьями на любой случай, на любой день недели, на любой сезон и…

– Погоди, погоди, – остановил его Улан. – Я-то думал, ты решился пойти на обман, потому что ситуация требовала, иначе никак нельзя, а ты на самом деле собрался честно выполнить все условия договора?

– А как же, – развел руками Сангре. – Как только он все привезет, я и Дитриха верну, и подлинник долгового обязательства инквизиторам вручу. Нам, идальгам, без того никак, честь кобельерская обязывает.

– А… выполнить свое обещание вернуть долговое обязательство Изабелле тебя честь не обязывает?

– Обязывает, – кивнул Петр. – Дама опять же. Конечно, выполню.

– Но ты же знаешь, что инквизитор в договоре написал. Он ведь исхитрился вставить в него, что твоя русская мера объема приравнивается к испанской фанеге. По словам Изабеллы, те небольшие бочонки с медовухой, даденные нам в дорогу Гедимином, размерами точь-в-точь схожи с барселонской фанегой, а она одна из самых больших. Изабелла тебе об этом говорила, но ты отмахнулся. Думаю, фра Пруденте в лепешку расшибется, но уже в первый год привезет тебе все две сотни этих маломерных бочонков с порохом.

– И я тоже на это надеюсь, – невозмутимо согласился Сангре и, покосившись на обескураженного друга, спохватился: – Ах да, ты ведь ездил к бывшему святилищу Римгайлы за карабином, и самого договора не видел. Так вот, он написан на двух языках – на русском и на латыни, а наш будущий эксперт-криминалист Кибрит проверяла лишь латинский вариант, дабы этот жулик не забыл упомянуть, что в случае разночтения приоритет имеет текст, составленный на русском языке. Кстати, Фрак Сюртукович поначалу и впрямь якобы забыл вставить это предложение. Ну ничего, переписал текст как миленький. А знаешь, для чего я включил это условие?

– Нет.

– Да потому что в русском варианте указана только одна мера объема, никаких пояснений, чему она равна, нет. Кстати, угадай какая?

– Неужто самая большая, вроде бочки, кади или окова[37], – неуверенно предположил Улан.

– Отпадает, – хмыкнул Петр. – Не надо считать врага за дурака. Он бы сразу выяснил их габариты, перевел в свои бушели, фанеги и прочее, ужаснулся и не согласился. Поэтому я придумал собственную меру – кащей. И я действительно отдам ему и Дитриха, и подлинник долгового обязательства, если Пиджак Смокингович привезет мне в течение года или двух лет порох в объеме двухсот кащеев.

– А чему он равен?

– Помнится, ты мне говорил, что на Руси восьмеричная система, посему в моем кащее восемь кадей, – невозмутимо ответил Сангре. – Правда, монаху я за этот маленький нюанс ничего не пояснял. Пускай это станет для него небольшим сюрпризом, когда тот привезет мне порох.

– Ничего себе! – восхитился Улан, прикинув объем. – И он ничего не заподозрил, сразу согласился?!

– Как бы не так, – хмыкнул Петр. – Вначале этот жучила вместе с представителями Тевтонского ордена полдня опрашивали народ из галицко-волынского посольства, но те в ответ лишь разводили руками. И тогда сработала моя пятая колонна в виде Люсьена-заде, обмолвившегося, что пока сидел взаперти, из его подклети как раз говорили про кащей, а потом вроде бы именно его и выкатывали. И показал ему примерную высоту, – Сангре опустил руку, показывая примерно метр. – Кстати, имей ввиду, нужный диаметр рассчитывать придется тебе. И когда мы приедем в Тверь, контроль над изготовлением тары тоже ляжет на твои плечи. Сам понимаешь, надо чтоб в моего кащеюшку вместилось не десять и не пять, а ровно восемь кадей, – и он проникновенно произнес: – Понимаешь, дружище, очень хочется, чтоб хоть теперь наконец все было чинно и благородно, то бишь по-честному, без обмана.