Цивилизационные паттерны и исторические процессы - Йохан Арнасон

Дальнейшее исследование проблем Восточной Азии выходит за рамки данной работы. Возможно, полезнее сделать несколько заключительных замечаний относительно более завершенной и лучше известной российской части истории коммунизма, рассматриваемой на фоне неопределенных перспектив китайской трансформации. История большевизма до 1917 года может рассматриваться как формирование особого проекта, а захват власти представлял собой важный шаг к новой идентичности, хотя основные действующие лица избегали обсуждения этого вопроса, настаивая на связи с воображаемой мировой революцией. Последующий сдвиг в сторону более явного выдвижения отдельного проекта («социализм в отдельно взятой стране») сопровождался формированием властных структур, которые воспринимались как частичное и уязвимое воплощение данного проекта. Возобновление проекта как революции сверху в конце 1920‐х годов должно было завершить структурную и институциональную трансформацию, которая ранее блокировалась неблагоприятным раскладом сил, но результатом стала (как отмечалось выше) сложная структура, которая характеризовалась напряженностью и дисбалансом и не могла быть сведена к идеологическим или идеократическим конструктам.

В более широкой исторической перспективе разрывы и мутации, которые преобразовали большевистскую субкультуру в новый социальный строй, могут рассматриваться также как поворотные точки в длительном процессе взаимодействия России и Запада. В результате усиления контактов и более широких заимствований отношение России к западному миру приобрело черты цивилизационного столкновения и конфликта (среди ранних представителей критической теории, развивавшейся в период между двумя мировыми войнами, Франц Боркенау, по-видимому, осознал значение этой предпосылки большевизма лучше, чем кто-либо другой). Имперские правители выдвигали более или менее радикальные стратегии вестернизации, но их трансформационные проекты всегда являлись частичными и поэтому зависели от сохранения или даже усиления некоторых традиционных структур; эта двусмысленность отражалась в перемежавшихся поворотах к традиционализму. Хотя большевизм возник в этом поле расходящихся традиций, его метаморфозы после крушения старого порядка в 1917 году привели к формированию модели, которая избирательно включала в себя и наследие имперской трансформации сверху, и революционное видение нового строя. Такое слияние противоположностей выходило за пределы традиционных барьеров, а носители соперничавших идеологий были уничтожены в ходе революционного сдвига. И наследие революции сверху как стратегии государственного строительства, и утопия радикальной революции как пути к свободе были преобразованы в новые идеологические модели, которые претендовали на обладание универсальной, исключительной и окончательной истиной. В таком качестве воссозданная и заново артикулированная традиция, как было показано, послужила структурированию особого варианта модерности. С этой точки зрения российский опыт является еще одним напоминанием о сложном соотношении цивилизаций и форм модерности (пример Восточной Азии уже упоминался). Сравнительный анализ цивилизационных элементов в различных формах модерности тем самым является в конечном итоге не менее релевантным для коммунистического опыта, чем для более традиционных случаев, даже если наше обсуждение может лишь наметить данную линию исследования.

Данный очерк вырос из двух семинаров по проблематике «множественных модерностей», организованных под эгидой журнала «Дедалус» в Кембридже в 1997 году и в Иерусалиме в 2000 году. Я по-прежнему считаю, что вышеприведенная попытка поместить коммунизм в контекст многолинейной модерности в общем следовала по верному пути. Тем не менее представляется уместным указать на вопросы, которые могли бы быть поставлены сегодня как на основе расширения исторического знания, так и в свете недавнего исторического опыта.

В первом из указанных отношений наиболее значительное дополнение, которое следует сделать, связано с тем, что в очерке слишком мало говорится о динамике насилия в истории коммунизма. Это отражает общий недостаток внимания к роли, которую играло насилие в формировании множественных модерностей, особенно в случае тех вариантов, которые могут быть описаны как альтернативные модерности с глобальными устремлениями. Советская модель имела длительную предысторию, но водоразделом между предпосылками и формативной фазой была Первая мировая война. Она не только являлась непосредственной причиной политического и социального краха, открывшего дорогу революции. Тот факт, что война продолжилась после крушения империи, имел решающее значение для хода событий, для краткосрочной стратегии получившей преобладание стороны и для крайней степени разрыва между намерениями и результатами. Но война стала также интегральной частью мифа основания, созданного большевистским режимом. Авторитетному и впоследствии канонизированному лидеру режима приписывался вдвойне парадигматический ответ на конфликт, разразившийся в 1914 году. Его теория империализма сделала войну объяснимой в упорядоченных марксистских терминах, а его видение классовой войны как альтернативы империалистической войне стало легкоадаптируемой моделью для милитаристского государства, создаваемого во имя революции.

Как подчеркивается в недавних исследованиях178, Первая мировая война не завершилась с перемирием 1918 года. После этого насилие продолжалось в течение нескольких лет и во многих местах, что сопровождалось затянувшимся и неадекватным мирным урегулированием. Российская Гражданская война была частью этой картины, хотя и несравнимо более масштабной и разрушительной, чем любая другая. У историков есть основания говорить о нескольких гражданских войнах на разных фронтах. Основные причины, почему большевики одержали победу в этих разнообразных конфликтах, были продемонстрированы достаточно убедительно. Они контролировали центральные города и регионы, тогда как их противники должны были опираться на периферийные базы, удаленные друг от друга; антибольшевистским силам не хватало объединяющего политического проекта, который позволил бы координировать их военные усилия; наконец, они были неспособны мобилизовать народную поддержку. Другая сторона победы большевиков – а именно причины длительной неустойчивости после достижения единоличной власти и неуверенности относительно дальнейших шагов – также не осталась незамеченной, но требует большего акцентирования. Войны, которые должны были вести большевики с 1918 по 1921 год – а в некоторых местах и дольше, – очень отличались от того продолжения, на которое они надеялись после захвата власти в Петрограде и сравнительно легкого первого раунда распространения их власти в провинциях. То, с чем они столкнулись, было повторным завоеванием огромной имперской периферии, слишком обширной, чтобы ее можно было эффективно контролировать даже после военной победы. Значительная ее часть была недостаточно хорошо известна победителям, а некоторые регионы, как Кавказ и Средняя Азия, представляли особые проблемы.

Одной из возникших сложностей была потребность более серьезно воспринимать национальный вопрос. Другим усложняющим фактором было значительное присутствие сельского общества, во многом чуждого конфликту между красными и белыми, но способного к локальным восстаниям. В ходе гражданских войн большевики не могли не осознать тот факт, что наряду с городскими и военными восстаниями произошла другая революция, ведущая к консолидации крестьянского общества на новых основаниях. Единственным языком, на котором они могли формулировать и обсуждать политику в отношении этой ситуации, была фундаментально неадекватная ленинская модель сельской классовой структуры. Но можно предположить, что за этой дискурсивной маской скрывалась менее артикулированная обеспокоенность относительно надвигающихся угроз и долгосрочных вызовов и что такой бэкграунд оказывал дестабилизирующее воздействие на политическую культуру новой элиты. Наконец, большевики должны были быстро создавать армию такими способами, которые не имели обоснования в их идеологических рамках. Это создавало условия для напряженности между партией и армией, первоначально нейтрализованной авторитетом Ленина, но в дальнейшем усиленной ведущей ролью Троцкого, поздно присоединившегося к большевикам и не пользовавшегося их доверием, в создании военного аппарата, необходимого для удержания власти партией. Как хорошо известно, изображение Троцкого в качестве потенциального Бонапарта играло очень значительную роль во внутрипартийных конфликтах после смерти Ленина. Но это не было заключительным актом действия. Атака Сталина на командование армии в 1937 году, осуществленная с молниеносной скоростью и исключительной жестокостью, отличалась от предшествующих более медленных шагов партийных чисток и проложила путь к беспрецедентно массовому террору179.