Опасная игра Веры Холодной - Виктор Полонский

Рымалов, объяснивший свое недолгое отсутствие внезапной и безотлагательной необходимостью проведать больную тетушку, жившую в Твери, с Верой не разговаривал. Едва заметно кивал при встрече, а если что-то требовалось сказать во время съемок, то обращался через третьих лиц. «Петр Иванович, попросите Веру Васильевну повторить эту сцену с самого начала» — ах, какие церемонии! Немысский сказал, что на допросах Рымалова ни Верино имя, ни псевдоним «Ботаник» ни разу не упоминались. Оператора расспрашивали в подробностях о его биографии и убеждали быть откровенным, не предъявляя конкретного обвинения. Сказали только, что он задержан по подозрению, которое позволяет обойти многие установленные законом формальности. «До чего-то серьезного мы, слава богу, дойти не успели», — сказал Немысский. Вера толком не поняла, что он имел в виду, но спрашивать не стала. Имя не звучало, но Рымалов явно догадался о том, что она имеет отношение к его аресту, и обиделся. А ей так хотелось спросить, зачем он назначал тогда встречу в «Мавритании». Впрочем, ответ она уже знала, небось хотел с ее помощью перейти к Тиману и Рейнгардту на более лучшие условия, вот и пригласил в шикарный ресторан, желая задобрить.

За четыре дня до Вербного воскресенья нервное напряжение достигло наивысшего предела и привело к неприятной сцене. Вере незачем было приезжать в ателье, но она не могла усидеть дома. На Житной волнение немного стихало, к тому же можно было чем-то отвлечься, поболтать с кем-нибудь, понаблюдать за съемками. В тот день ее вздумал «успокоить» Мусинский, которого Вера уже при знакомстве зачислила в неприятные люди и старалась избегать.

— Волнуетесь? — осклабился он, встретив Холодную в Большом павильоне. — Вижу, что волнуетесь, на вас совсем лица нет. А зачем волноваться? Народишко за время поста оголодал до развлечений настолько, что сожрет все, что ему ни подсунули бы!

— Сожрет?! — гарпией взвилась Вера. — Все, что ему не подсунули бы?! Да как вы смеете?! Да вы…

Замявшись с выбором подходящего слова, Вера вдруг, неожиданно для самой себя, произнесла такие слова, за которые положено составлять протокол. Чардынин и Гончаров, обсуждавшие поблизости какую-то сцену с отражением героини в трех зеркалах, замерли с раскрытыми ртами, а Мусинский побагровел и попытался сказать что-то в ответ, но изо рта его вырвалось невнятное мычание. Поняв, что именно она сказала, Вера едва не упала в обморок со стыда. Положение спасла Амалия Густавовна, вышедшая из-за декораций с вечным своим саквояжем. Громко шикнув на Мусинского, она подхватила Веру под руку и повела к себе. «Это вы еще не слышали, Верочка, какие коленца загибает Александр Алексеевич, когда бывает не в духе, — успокаивающе ворковала она. — В кинематографе вообще принято не стесняться крепких выражений. Надо же хоть чем-то компенсировать немоту экрана…»

Колокольный звон в эту Пасху был особым. «Дрянь! Дрянь!» — слышалось Вере в колокольном перезвоне вместо привычного «динь-дон». Приехав с Владимиром в гости к матери и сестрам, Вера со всей решимостью, на которую только была способна, заявила, что смотреть картины со своим участием она хочет в одиночестве. Можно считать это причудой, придурью, выдуманной приметой или как-то еще, но она своего мнения не изменит. Владимир начал было говорить, что ходить по увеселительным местам одной неприлично и что он всего лишь хочет разделить радость, но Вера напомнила, что ей подобное «неприличное поведение» не в диковинку, а про радость сказала, что сначала надо убедиться в том, что она есть, и уже потом пытаться ее разделить. Ничего, все поняли и больше не приставали, только сестра Соня надулась и показала Вере язык, потому как явно рассчитывала поехать в «Художественный» на автомобиле. Заметив это, Вера попросила мужа покатать ее с сестрами сегодня по праздничной Москве, и мир был восстановлен.

В Светлый понедельник Вера, снедаемая нетерпением, проснулась ни свет ни заря. Сначала пробовала лежать с закрытыми глазами, надеясь, что сон еще вернется к ней, затем тихо, чтобы не разбудить Владимира, встала, накинула шелковый халат и на цыпочках прокралась в гостиную, где долго (и безуспешно) пыталась занять себя чтением. Долгий завтрак, долгие сборы, долгие проводы мужа, который дважды возвращался домой — то портфель забыл, то журнал, который должен был отдать кому-то в своем Автомобильном обществе… Но вот наконец-то настало время выходить. Сердце тревожно замерло, ноги отказывались повиноваться, хотелось скорее уйти и в то же время хотелось остаться дома. Но Вера взяла себя в руки, вышла на улицу и остановила извозчика. Пока ехала до Арбатской площади, успела попасть под влияние царившей вокруг праздничной атмосферы и немного успокоилась, настроившись на философский лад — будь что будет. Но что-то в глубине души подсказывало, что все будет хорошо.

Возле «Художественного» Вера не увидела возмущенных толп зрителей, требующих возврата денег за билеты. Люди толпились только у касс, но не стоило этому радоваться. Неприятный человек Мусинский (господи, до сих пор стыдно вспомнить, что она ему тогда сказала!) был прав — люди и впрямь соскучились до зрелищ и увеселений. Купив билет, Вера подошла к афишам и долго любовалась (иначе и не скажешь) на свою фамилию. Осмелев настолько, чтобы захотелось озорничать, она спросила у стоявшей рядом пожилой пары, не знают ли они, кто такая Вера Холодная.

— Как же! — удивилась дама. — Это известная киевская актриса, ученица самого Давыдова!

— Машенька, ты путаешь, то — Вера Юренева, — вмешался ее осанистый спутник. — Помнишь, мы видели ее в «Кукольном доме».

— Ничего я не путаю! — возразила дама. — Я прекрасно помню Юреневу, только она же не единственная актриса в Киеве!

«Теперь я просто обязана стать известной киевской актрисой!» — подумала Вера, отходя от афиш.

«Жизнь в смерти» шла номером вторым. Первой была хроника. Как и положено в праздник — из жизни императорской семьи. Веру хроника не интересовала совершенно. Она разглядывала сидящих в зале зрителей и пыталась угадать, как они отреагируют на картину с ее участием. Ох, хоть бы вот так и смотрели бы, благодушно, время от времени обмениваясь замечаниями. Только не свистели бы и не топали ногами.

В сумочке, вложенный в тот самый блокнот, лежал билет, который Вера решила сохранить на память в любом случае. Грустная память — это тоже память.

«Жизнь в смерти» зрители смотрели молча. Курчавая таперша очень хорошо чувствовала картину, играя то, что было полностью созвучно происходящему на экране. Когда Верину героиню убивали, многие дамы испуганно ойкали, когда ее показали забальзамированной, тоже ойкали. «Миленькая она, эта Амелия», — тихо сказал где-то позади мужской голос. Вера по-прежнему смотрела не на экран, а на зрителей. Из третьего ряда было удобно наблюдать за лицами. «Сударыня, да прекратите же наконец вертеться! — прошипел другой голос, женский. — Вы же мешаете!»

Третьим номером шла видовая картина. «Батум» — увидела на экране Вера. Что ж, про Батум можно и посмотреть, а то уже шею ломить начало от постоянного оглядывания по сторонам…

Домой Вера вернулась в седьмом часу. Владимир был дома и, судя по выражению его лица, уже начал проявлять беспокойство.