Аут. Роман воспитания - Игорь Зотов

«Нет, вовсе нет, уважаемый Дмитрий Рогов, – отвечал он мне горячо. – Я в вас верю, ваш талант журналиста указывает на то, что вы случайно оказались среди жирных и вялых. А когда вы ввяжетесь в смертный бой по-настоящему, со всей вашей силой, вы станете эталоном для всех остальных, вот увидите. Просто сейчас у вас нет стимула…»

Он льстил, льстил по-сумасшедшему изворотливо.

Пытаясь отвлечь его от пресловутой моноидеи, я тоже пошел на хитрость, попросив, чтобы Алексей описал мне свою жизнь с тех самых пор, как он себя помнил. Он сопротивлялся, говорил, что это отвлекает его от главного, что мы теряем время, вместо того чтобы приступить прямо здесь и сейчас к окончательному переустройству мира. Но я был настойчив, призывал не торопиться, коль скоро он затеял эту грандиозную «планетарную (прямо так и назвал, дабы польстить его самолюбию) реформу мироздания». Я убеждал его, тоже льстя, обходными маневрами стараясь обмануть его безумное чутье. Я говорил, что его жизнеописание поможет и ему самому, и нам сообща привести мысли в окончательную и стройную систему, что он вполне сможет стать неким вторым Ницше (он тут же запросил у родственников Ницше и проштудировал его). К тому же, писал я, и мне самому было бы очень интересно узнать больше про его жизнь. Даже с профессиональной, журналистской точки зрения. Я обещал литературно обработать его записи, если это потребуется, хотя, добавлял я, вряд ли в том возникнет нужда, ведь язык его очень даже хорош, убедителен и неистов…

VI

Зачем я затеял эту игру? Очевидно, из присущей мне любви к провокации. Нет, вообще-то я не интриган в привычном смысле этого слова, но неизбежно тесно становится в обжитых рамках и хочется вырваться за них. И я разрушаю их, причем разрушаю хитроумно, с каким-то даже восточным коварством. Во мне ведь несомненно течет немалый процент татарской крови, это и по разрезу глаз видно, почти, впрочем, заплывших, и по тому, что борода растет у меня исключительно на подбородке и нигде больше, да и та жиденькая, как у китайцев со старинных гравюр. Вообще же я ношу в себе гремучую кровяную смесь: кроме гипотетически татаро-монгольской (я никогда не занимался своей родословной) доподлинно знаю, что в моем роду по материнской линии были и евреи, и армяне. Моя бабка Таисия – на фотографиях еще довоенной поры – это красавица с черными волнистыми волосами, с горбатым, хотя и тонким, носом и с семитскими, чуть навыкате глазами. А дед, ее муж, погибший в первые же дни войны, так вообще носил самые разармянские имя-фамилию Арутюн Гроян. Но как ни странно, я не в них, разве только что волосы у меня чуть вьются, вернее, их остатки, которые я теперь стригу очень коротко. Зато склонность свою к некоему, почти всегда безобидному и направленному даже более на себя самого, чем на окружающих меня людей, коварству я отношу за счет своих, повторюсь, татаро-монгольских генов.

Когда Алексей только-только стал слать мне свои очерки, я, не зная, совершенно даже и не подозревая о том, что он напишет о своей жизни очень скоро, познакомил его, виртуально конечно, со своей дочкой Таней. В тот – будь он проклят – момент во мне отчего-то жила уверенность, что Алексей – человек совершенно не искушенный в вопросах отношений между мужчиной и женщиной, – конечно же, я не только сексуальный аспект имею в виду, а вообще (хотя какие еще могут существовать аспекты в этих отношениях!). И вот я решил посвятить в наши с Алексеем отношения и свою дочь, рассчитывая при этом пробудить в нем некие скрытые (это была полная дурость!) силы и возможности, с тем чтобы он раскрылся передо мной со всех сторон. Зачем? Да просто мне пришла идея обработать его очерки и создать некие новые, XXI века «Записки сумасшедшего», написанные на сей раз настоящим сумасшедшим, а мною только разве что облитературенные, да и то слегка.

Наши отношения с тех пор можно поэтически сравнить с водоворотом, внезапно пронзившим толщу спокойной, почти штилевой океанской воды. Как-то в Аргентине я наблюдал водоворот: посреди тихого залива сперва еле заметно, а потом все более и более зримо, вяло и нехотя по краям и стремительно яростно к середине закручивалась в глубину голубая невинная вода. Так и мы незаметно оказались в этой нежданной пучине.

Дочь моя Таня – создание славное, это я, вполне сознавая все фрейдистские ловушки, вам говорю. Она одновременно и очень трезвое (недаром же полюбила с детства биологию и медицину), и очень тонко чувствующее, деликатное существо. Она, как я и ожидал, пожалела Алексея. По-русски, русскою жалостию. Те его письма, на которые я часто отвечал с плохо скрытыми раздражением или иронией, она читала терпеливо. Таня увещевала Алексея, пыталась его развеселить, воспитать, образовать даже. Она скидывала ему всевозможные ссылки на всяческие забавные заметки по истории, искусству, театру и кино. Она взяла себе за правило каждый день писать хотя бы несколько строк «мальчику» – она так его называла, хотя он был старше ее на три с лишним года.

– А ты не боишься, что он в тебя влюбится? – спросил я как-то Таню, когда она посвящала меня в некоторые детали их переписки. Смутило меня тогда словечко «ангел» – именно его употребил Алексей, адресуясь к моей дочери. Он еще не прислал мне своих записей, относящихся к ангельской сущности тайской девушки Таны (что это, совпадение – их имена?) и брайтон-бичевской Сони. Он только-только начал описывать мне свои школьные годы, атлетические подвиги, занятия шахматами и графикой, описывал, как я уже упомянул, не без литературного таланта.

– Да нет, папа, он такой трогательный, он такой еще ребенок… – отвечала Таня. – Я сейчас занимаюсь с ним русским языком. Он ведь запутался во всех этих языковых лабиринтах! Представь, он благодарит меня датским «спасибо» – «так», потому что в нем есть буквы «т» и «а»!

– За что же он тебя благодарит?

– За то, что я есть… Нет, папа, он прямо так и пишет. Он пишет, что у нас с ним астральная связь, что ему в принципе вовсе даже и не нужно со мной переписываться, как с другими людьми, – достаточно взглянуть на ночное небо и нашептать туда все, что он хочет сказать.

– То есть таки влюбился… – растерянно протянул я.

– Да нет же, нет, папа! Представь, что ему слова молвить не с кем. Мать с ним вообще не хочет разговаривать, даже и не приезжает к нему. Брат с сестрой если и приезжают, то для галочки. Отец живет за океаном… Вот я и говорю с мальчиком так, чтобы он поменьше ощущал свое одиночество.

– Хорошо-хорошо, только смотри, на меня он произвел впечатление не слишком нормального человека.

– Да и на меня, папочка, ну и что из этого? От такой жизни поневоле станешь не совсем нормальным.

Он вернуться хочет, а ему не дают. Его же насильно отсюда увезли.

– Знаешь, я бы вас с мамой тоже отсюда насильно увез. Нечего здесь делать!

– Не знаю, мне интересно, – вздохнула Таня, и на том наш разговор закончился.

VII

В Москву Алексей действительно рвался. И особенно после того, как арестовали на Урале Гранатова. Он мечтал поднять «упавшее знамя», мечтал поехать в Энгельс, добиться свидания, получить благословение кумира. А уж после Дубровки, после Беслана и прочих событий такого рода, череда которых шла по миру, а самое главное, после его виртуальной влюбленности в Таню (я был уверен в этом), его желание вернуться в Россию стало без преувеличения маниакальным. Его публицистический пыл не остывал, напротив – разгорался с каждым письмом. Он словно бы нащупал жилу и удивлял меня все больше. Он писал о том, как бы он организовал тотальный террор по всей земле, как провел бы расовую чистку, вернул бы человечество к его «нормальному природному состоянию». Только бы оказаться в Москве, только бы в ней, потому как только здесь можно найти достаточное для выполнения такой задачи число единомышленников. Я, как мог, остужал его патриотический пыл, категорически заявляя, что в Москве журналистикой не проживешь, мало того – журналистика оппозиционная на сто процентов обернется для него тюрьмой или психушкой такого разряда, что «датская тюрьма» покажется санаторием. Уж лучше, убеждал я его, оставаться этаким Герценом, жить «в эмиграции внешней, зато в свободе внутренней». И он вынужденно со мной соглашался, затихал на какое-то время, а затем начинал сызнова свои «стоны с чужбины».