Парни нашего двора - Анатолий Фёдорович Леднёв

Танкошлем стал мне велик, полез на глаза. Поверну голову, а шлем на месте, верчусь в нем, словно ось в колесе.

Откуда-то с Балтики — море-то рядом — нагнало туч. Пошел накрапывать холодный, как острые льдинки, дождь. Я переходил площадку у здания штаба, на «губу» торопился и здесь увидел комбата. Смерив глазами расстояние, за пять шагов перешел на строевой, не доходя трех, остановился, рука — у налобника танкошлема.

— Товарищ гвардии майор, ваше приказание выполнено!

— Снять шлем.

Я сорвал с головы шлем. Колкие дождинки падали на меня, я невольно поежился, сыро стало на душе, невыносимо муторно. Капал и капал дождь.

— Надень шлем-то, моросит ведь. На складе получи обмундирование и чтобы больше ни-ни. Иди.

— Товарищ гвардии майор, разрешите. — Я все еще стоял с непокрытой головой. — Направьте меня в экипаж…

— Учту! — Майор хотел повернуться и уйти от меня, не по-уставному бы это получилось, но уйти ни ему, ни мне не пришлось. К штабу подкатил вездеход Стрельцова. Из машины вышел подполковник, за ним майор Пименов. Стрельцов шел, стараясь не прихрамывать.

— Товарищ гвардии подполковник, второй танковый батальон занимается по распорядку дня. Командир гвардии майор Перетяга.

— Вольно, майор. Здравствуй, — подполковник пожал руку майора и увидел меня. — Снежок, ты? Жив?

— Так точно, товарищ гвардии подполковник! — вскинулся я, забыв сразу обо всех обидах и треволнениях.

Подполковник повернулся к Пименову:

— Как же так, комиссар? А?

— Чего не бывает на фронте. Мотоцикл его нашли в кювете. Мне доложили. Я знал, при каких обстоятельствах Снежков выехал в бригаду. Вот и посчитали погибшим его и мотоциклиста…

— Не могли связаться с батальоном. Эх, комиссар, — Стрельцов еще по старинке называл замполита комиссаром.

— Связывались, Евгений Александрович. Ответили, что не вернулись с боевого задания…

Комбриг повернулся ко мне. Танкошлем наушникам пришелся мне на лоб.

— Шлем, что ли, велик? Или в боях похудел? — глаза Евгения Александровича смеялись, из-под околыша фуражки, черного как смоль, выбились седые пряди. «Следы последнего боя», — мелькнула у меня мысль.

— Да нет, товарищ гвардии подполковник, — ответил я как можно бодрее. — Не похудел я. И шлем все тот. Да остричься пришлось…

— Что так? Форма двадцать?

— Да нет, — я глянул на Перетягу, на Пименова посмотрел. — Осколком мне макушку задело. Медики остригли.

— А! Ну, а голова-то не болит?

— В порядке, товарищ гвардии подполковник, как в танковых частях. На мне, как на собаке.

— Товарищ гвардии подполковник, — козырнул Перетяга. — Снежков просится в экипаж!

Комбриг задумчивым взглядом посмотрел на меня, вспомнил, должно быть, Зорьку и тихо сказал:

— Надо учесть. Представьте Снежкова к званию лейтенанта. Ну, пройдемте к вам, — и подполковник направился мимо приветствующего его часового в здание.

Майор Перетяга чуть поотстал, подозвал караульного и что-то ему сказал. Тот круто повернулся и побежал на гауптвахту. Через пару минут из подвала высыпали товарищи. Гауптвахта прекратила свое существование.

В тот же день я видел в офицерской столовой — специальной палатке — наших командиров. У майора Перетяги рядом со старыми орденами празднично сиял новенький орден Боевого Красного Знамени, а у Федорова — орден Ленина. Гвардии майор был весел, оживленно рассказывал о чем-то офицерам, а те смеялись.

Дня через три батальон подняли по тревоге. Построили буквой «П» тылом к боевым машинам. В центре — стол, покрытый красным. Вынесли и развернули гвардейское знамя. У древка его застыли часовые с автоматами. От плеча до плеча — ордена и медали у автоматчиков. И на знамени в верхней части его поблескивают ордена Невского и Суворова.

Офицеры штаба позади стола. Капитан Федоров зачитал приказ Верховного Главнокомандующего. Нас благодарили за взятие города. Федоров, после того как батальон проскандировал: «Служим Советскому Союзу» — развернул приказ о награждении личного состава. Названный выходил из строя. Гвардии майор Перетяга, подтянуто-торжественный, вручал награды.

Медаль «За отвагу» зазвякала о медаль «За боевые заслуги» на груди рядового Виктора Скворцова. Он шел в строй и, не в силах сдержать внезапно хлынувшею радость, улыбался. Глаза блестят, нос задорно кверху.

— Гвардии старший сержант…

Я слышу свою фамилию и дальше глухо: «Награждается орденом «Красная Звезда»!»

Ноги наливаются тяжестью, я не впервые получаю награду, но после ареста, унизительной стрижки как-то все это не так. Федоров взглядом бодрит меня. Я подхожу к столу.

— Кругом! — командует Перетяга. — Смирно!

Теперь я стою лицом к своим боевым товарищам. Голос майора чеканит:

— За невыполнение приказа командира в условиях фронта…

Батальон шмелино загудел, задвигался. Капитан Федоров опустил листы приказа. Майор Перетяга на мгновение смолк. Я услышал, как бьется собственное сердце. А гвардии майор продолжил еще громче:

— За то, что бросил мотоцикл и отстал от части… — Тут Перетяга словно осекся. Встали, наверное, перед глазами пылающие танки и самоходки, вверенные ему, а может, увидел и самого себя на матрасе в каземате старой ратуши.

— Учитывая боевые заслуги, — оправившись, продолжал майор, — ограничиваюсь замечанием, — и уже безо всякой важности бросил в гнетущую тишину: — Становись в строй. Марш!

— Есть! — отвечаю четко, как будто ничего не случилось, подхожу к строю, чувствую на себе взгляды всего строя, поворачиваюсь на месте и замираю.

Федоров читает приказ. Перетяга вручает ордена и медали, но больше уже никого «не ограничивает». Нет и прежней торжественности. Люди словно обвяли, как первые листья, прихваченные утренником.

И вот сегодня снова в бой. Рассветало. В триплексе просматривается широкое поле, бледно-зеленое от пробившихся травинок, под гусеницы плывут голубоватые огоньки подснежников. До самого окоема никаких признаков противника.

— Струсил, гад. Отступил вовремя! — слышу я собственный голос в шлемофонах.

Глава третья

Броневездеход гвардии подполковника Стрельцова сунулся на гребень и,