Шестнадцать деревьев Соммы - Ларс Миттинг

«Моя жизнь теперь – это Эдуар, и я еще долго не соберусь во Францию. Хотя, может быть, правильно было бы завершить это дело. Конечно, если удастся договориться с другими претендентами».

И вот настал поворотный момент, из-за которого я уже читал эти письма не как переписку двух умерших людей, но как начало моей собственной истории, которая привела меня на Хаф-Груни и которая не завершится, пока я не вернусь во Францию.

В июле 1971 года мама написала:

«Давай поступим, как ты предлагаешь. Я же вижу, что ты никак не успокоишься, да я и сама стала все большее волноваться. Придется нам, пожалуй, наведаться в Отюй. Вальтер считает, что лучше всего ехать в сентябре. Не так много работы на хуторе. Сверре я сказала, что мы просто хотим съездить отдохнуть. Это потому, что ты сам знаешь, как тяжело он переживает прошлое. Он сказал: “Можете тогда взять машину!” Нарядный черный “Мерседес”.

Но больше мы туда ни ногой. А если однорукий не согласится, то пожми ему от меня только ту руку, которой у него нет.

Твоя Николь».

– Что случилось? И как ты добрался сюда? – спросила она.

Та же сцена, что и прошлый раз: из прихожей тянуло теплом, и я, замерзший, неуверенно топтался на крыльце. Через пролив я добрался с одним рыбаком и выглядел теперь еще неухоженнее, чем обычно, в мятой-перемятой рубашке и кроссовках, на которые налипла трава.

– А это что? – удивилась она, показав на холщовый мешок у меня в руках.

– Гвен, – сказал я, – давай прекратим играть. Помоги мне.

– Как?

– Помоги узнать, что искал Дункан Уинтерфинч.

– Я – помогать тебе? Ну, знаешь!.. Там, на острове, ты дал мне понять, что готов к отношениям так же, как и я. Но нет. Ты резко изменился, превратившись в странную хладнокровную рыбу. Утром ты почти не разговаривал со мной, молча бродил вокруг. И теперь ты смеешь заявляться сюда? Колотишь в дверь, а выглядишь так, будто тебя извлекли со дна морского?

– Вот дробовик, я нашел его на Хаф-Груни, – сообщил я, приподняв мешок.

– Дробовик?

– Старое ружье с горизонтальными стволами. Я чувствую, это не просто так. Оно было очень тщательно спрятано.

Разобранное ружье лежало на столе в гостиной. Раньше я никогда не видел подобного механизма. Вся нижняя сторона ствольной коробки была обшита деревом, образуя плавную дугу там, где у обычного оружия – угловатый металл. Я направил дула к окну, так что в них проникал свет с улицы. Они заросли изнутри, но пылью, а не ржавчиной.

Гвен тряпочкой оттерла жир со ствольной коробки. Проступила глубокая гравировка. «Джон Диксон & Сын, Эдинбург» – было высечено среди мириада завитков. Я взял приклад в руки и ощутил запах прогорклого воска, которым было покрыто дерево. Затыльник был насечен глубокими поперечными бороздками, которые прерывались едва заметным изображением, – что-то вроде лица в тени за решеткой.

Белка, прикрывающая мордочку хвостом. Клеймо столяра Эйнара Хирифьелля.

Гвен взялась за шейку приклада, так что какую-то секунду мы держались за него в четыре руки. Я расцепил пальцы, а она всадила ноготь в восковое покрытие и процарапала в нем углубление.

«Что с ней случилось?» – подумал я. Появление винтовки вызвало резкую перемену в ее настроении. Я ничего не рассказывал ей о гробе. И тем более не собирался рассказывать ни о письмах, ни о платье.

Гвен подошла к шкафчику, где хранились пылесос и моющие средства. Открыла жестяную банку с мебельным маслом и обмакнула в нее ватку. Попробовала протереть приклад. Но ватка лишь цеплялась за дерево, и из нее выдергивались длинные волоконца – так бывает с лыжной смазкой в теплую погоду.

– Лучше этим, – сказал я, доставая тряпку и «Фуллерс терпентайн». Последний раз мне шибануло в нос этим популярным растворителем, когда я оттирал свастику с дедушкиной машины. Зато теперь рисунок проступал все явственнее. Тряпка хорошо впитывала, так что я еще раз обмакнул ее в жидкость и продолжил тереть.

Отчистив приклад, я с трудом смог поверить, что он деревянный. В какой-то момент я даже перестал тереть, испугавшись, что, возможно, изображение нарисовано на поверхности. Но нет, чем сильнее я тер, тем лучше его было видно. Вроде картины, догадываться о содержании которой приходится самому. Из красно-оранжевой глубины выпрастывались, сплетаясь и расползаясь в стороны, шальные иссиня-черные линии. При смене освещения менялся и видимый узор. Когда я разглядывал его под разными углами, он переливался, играя все новыми оттенками, как пробуждающийся к жизни клубок змей. В центре находилось неровное темное уплотнение, водоворот цвета запекшейся крови, вокруг которого завихрялись тоненькие ответвления, какие я видел на свилеватой березе, только ожоги на этом дереве несли в себе нечто более глубокое и неисповедимое.

Гвен нарушила молчание.

– Exquisite, – сказала она. – Божественно! Грецкий орех самого высшего сорта. Из него можно делать шкатулки для драгоценностей королевы.

Я исподтишка взглянул на нее.

– Не притворяйся, что удивлен, – продолжила Гвен. – Обслуга в Британии обязательно учится узнавать символы высших классов. Мы полируем им мебель и начищаем оружие.

Она думает, я дурак? Эта девушка словно пыталась всучить мне билет на представление этого дня, где она продолжала бы играть Гвен Лиск.

– Совсем древний этот дробовик, наверное, – сказал я. – Уж и заводик закрылся, думаю.

– Никто никакой заводик не закрывал, – возразила моя собеседница, погладив стволы пальцем. – Это ручная работа. Охотничье ружье благороднейшего происхождения.

– Но механизм какой-то… – Я поискал подходящее слово. – Своеобразный?

– Старинный? Необычный? Вот правда, не пообтесался ты еще в доброй старой Англии. Древность и износ – это же знаки почета. Я бы навскидку дала ему лет семьдесят-восемьдесят. Для британского сокровища это ничто. И Диксон, конечно, продолжает выпускать продукцию. Я не раз проходила мимо их магазина. А какой там серийный номер?

Вниз от спускового механизма по рукояти сбегал длинный узкий язычок вороненой стали. На нем значилось четыре цифры. Но номер не был выгравирован – наоборот, металл вокруг цифр был тщательно сточен, так что число «5572» выступало над поверхностью.

Гвен проговорила этот номер про себя.

– Тебе бы к оружейнику съездить, попросить, чтобы выяснил историю этого ружья, – сказала она. – Ты же и так собирался в Эдинбург.

– Ну, не знаю… Что они могут рассказать? Это же просто дробовик.

– Просто дробовик? У всех действительно старых вещей есть своя история. Особенно у всех британских вещей ручной работы, которые стоят состояния. Я думаю, они тебе сильно помогут – скажут, откуда древесина, использованная для его изготовления. И как такое дорогое ружье попало в руки столяра, изготовлявшего гробы. Ты раньше бывал в Эдинбурге?