Шестнадцать деревьев Соммы - Ларс Миттинг

Девушка распустила кожаные ремни чемодана, достала из него две пары вельветовых брюк и пригляделась к оттенкам коричневого цвета. Расправила твидовый пиджак, в темно-бежевую ткань которого вплетались тонюсенькие зеленые и темно-красные нити, образуя узор в крошечную клетку, разглядеть который можно было только вблизи. Уперла руки в боки.

– Главное, что одежда тебе нужна ношеная. Невозможно явиться к ним в купленном только что, не севшем по фигуре. Я пытаюсь помочь тебе не выглядеть выскочкой. Быстро в душ и побрейся. Дверь не запирай, чтобы я могла видеть, что ты там делаешь. Chop chop.

– А эта одежда откуда? – поинтересовался я, меняя лезвие на бритве.

– Одолжила в Квэркус-Холле. В высшей степени неподобающе поступила. Но это не твоя забота.

Я вытерся и принял из рук Гвен белую рубашку.

– Египетский хлопок, – сказала она. Ткань была плотной, но мягкой и податливой. Теплой к телу. Без единой складочки. Брюки немного болтались, но она вытащила золотисто-коричневый кожаный ремень с благородной патиной и перехватила им меня, чтобы отмерить нужную длину. Задумавшись на секунду о том, чем мы занимались ночью, я решил было, что у меня змея обвилась вокруг талии, но эта змея тут же снова превратилась в ремень.

Она с отвращением оглядела мои кроссовки, валявшиеся с развязанными шнурками там, где я их скинул. Я всю жизнь носил кроссовки или рабочую обувь из коопторга в Саксюме.

– Неразношенная блестящая обувь тебя сразу выдаст. У тебя ведь сорок четвертый размер, да? – спросила Гвен.

Я отвернулся, чтобы она не видела моего лица.

Резануло по живому. Перед глазами встала Ханне, такая чистая и доверчивая, в саду у нас дома. Мы двое. С тех самых пор, как у почтового ящика появился свет фонарика на ее мопеде, когда ей было четырнадцать, и до момента, когда она надела свадебное платье Альмы. Ее серый костюм в церкви.

Поздно. Я противился рывку прочь, не понимая, что уже сделал его. Рывок, после которого Ханне осталась на другом берегу.

За моей спиной Гвен открыла темно-синий тканый мешочек. Из него появилась пара темно-коричневых уличных туфель. Блестящая полировка маскировала множество вмятинок и мелких царапин. Словно спина загоревшего на солнце раба с галеры.

– Вот тебе пара от «Джон Лобб Дерби», без излишеств. Ну-ка покажи, умеешь ли ты шнуровать.

Я нагнулся, зашнуровал туфли и выпрямился.

– Oh dear! – сказала девушка и опустилась на колени. – Это тебе не кроссовки.

Она выровняла шнурки по длине и сложила кончики петлей.

– Делай как я, – велела она. – Turkish cable knot.

– Что Turkish?

– Узел «турецкая голова». Единственный узел, подходящий для шнурков. Вот, смотри.

Я стал смотреть вниз на ее волосы, подрагивавшие в такт тому, как она завязывала узел и приговаривала, будто обращаясь к туфлям:

– Свободные кончики должны смотреть друг на друга. Это важно. Потом их надо скрестить… вот так, а потом сложить еще бантик, так, потом отпустить вот этот кончик, зажать его большим пальцем, так, потом взяться указательным пальцем, вот… потом обернуть шнурок вокруг петельки и вытащить его сюда и затянуть его под первым из сложенных тобой бантиков. Вот, посмотри теперь!

Она трудилась надо мной, как будто я был недоделанной статуей. Маленькими ножничками обрезала волосинку на брови. Извлекла откуда-то флакон «Трюфитт энд Хилл Сандалвуд» и нанесла две капли мне на шею. Углядела торчащую из пиджака ниточку, отрезала ее, поправила воротник, перестроила меня.

– Забавно, – сказал я. Я и вправду так думал. – Где ты всему этому научилась?

– My dear! Все-то ты хочешь знать. А как ты собирался нести дробовик?

– Ну, в том сером холщовом мешке, я же тебе показывал.

– По центральной улице Эдинбурга, и чтобы стволы торчали из мешка? Oh Lord!

– Стволы не торчат. Я же не…

– Все, кроме этого, недопустимо, – заявила Гвен, а потом наклонилась и вытащила из-под койки продолговатый чемоданчик. Уголки его были обиты состарившейся латунью, кожа поцарапана, а торец весь заклеен затертыми бирками колониальных железнодорожных линий. – Идеально, – сказала она. – Позаимствовано из спортивного снаряжения, которое хранится в главном здании.

* * *

Хотел бы я, чтобы от Абердина до Эдинбурга было тысяча двести километров. Вообще-то было едва двести, но про себя я развлекался тем, что подставлял норвежские мили вместо английских. Едешь себе в машине, на горизонте низкое солнце, в кассетнике «The Cutter and The Clan», пачка «Крейвен А» на двоих…

Сладкий самообман на трехполосном автобане. Как я быстро привык к этому! Куда лучше, чем дорожное покрытие на камменоугольном масле дома. Как легко сказать, что эта игра в рулетку необходима, потому что служит возвышенной цели… Как легко угрызения улетают вместе с выхлопом…

Я никогда не любил нарядно одеваться. В основном потому, что это требовалась по поводам, которых я не выносил. Никогда ничего хорошего не сулили дни, когда приходилось прихорашиваться.

Но это?

Рубашка села по фигуре, пиджак тоже. Мне даже показалось, что сам я – «Лейка», а одежда – футляр от нее.

– Ничего не рассказывай о предыстории этого ружья, – сказала Гвен. – В этих кругах так не принято. It is not done.

Сама она забраковала предыдущий наряд и облачилась в свежеотглаженную мягкую блузку и серую юбку до колен. А на коленях у нее лежал тонкий джемпер в резиночку. Я догадывался, что юбка была сшита на заказ и хранилась в обширной гардеробной Квэркус-Холла. Была бы у Ханне подобная одежда, она выглядела бы грациозной дочерью судовладельца.

Единственным, что выбивалось из общей картины, были старые наручные часы Гвен с поцарапанным стеклом.

– А что с твоими часами? – спросил я.

– Just a small idiosyncratic touch[52].

– Откуда ты этого набралась? Дизайн, что ли, изучала?

– Нет-нет. Понимаю немного в том, как себя подать. Вот и всё. Я простая студентка, учу экономику.

Дорожные знаки вели обратный отсчет расстояния до Эдинбурга. Сорок миль. Тридцать две. Когда осталось восемнадцать, моя спутница попросила меня съехать на площадку для отдыха.

– Мотор не заглушай. Идем со мной. От тебя слишком попахивает чистотой, какой-то… новизной. А нужна небрежность. Встань перед глушителем. Нет, здесь. Повернись. Так. Держи трубку. «Данхилл». Вот классический табак. «Три нанс». Дa, крышечку откинь. У тебя в кармане должна лежать зажигалка «Ронсон». Ага, правильно. Надо, чтобы одежда пропиталась дымом. М-м-м… Вот так. Они этот запах узнают. Он хорошо сочетается с лосьоном после бритья. Выветрился в самый раз. Или нет, слабоват. Еще каплю… Да, вот так. И на другую скулу тоже. Давай, кури. Выдыхай на пиджак, пепел на него не стряхивай. Вот так. Теперь аромат едва заметен, и то если стать совсем близко. И рубашку чуть-чуть сомнем… Нет, дай-ка я. Совсем немного. М-м-м, вот теперь то, что надо. Одежда все равно прекрасно выглядит; видно, что она стоит целое состояние. Главное, тебя это не волнует. Ты провел обычный активный день, motoring and sports[53]. Беззаботность призвана показать, что деньги ничего не значат. Нельзя сорить деньгами, нельзя портить вещи, ни в коем случае нельзя выставлять напоказ свое богатство; надо просто жить вовсю, не отказывать себе в развлечениях и изнашивать вещи.