Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд

Пятнадцать лет назад Гудзон женился. Жена была рабыней в доме Мастеров. Ее звали Клеопатра. По крайней мере, когда прибыла, – Мерси сочла ее имя неудобоваримым и заставила сменить его на Рут. У них с Гудзоном родилась дочь, затем сын. Когда Гудзон нарек его Соломоном и Мерси спросила, почему он выбрал библейское имя, он объяснил это почтением к мудрости царя Соломона. Однако жене он потом тихо добавил: «А еще старый царь Соломон был богатым человеком». Поскольку жена была рабыней, рабами стали и дети. Но Мастер предложил ему напрямик:

– Гудзон, ты можешь выкупить их за разумную цену прямо сейчас, или пусть остаются моими, пока им не стукнет двадцать пять. Тогда я дам вольную и им, и матери.

Сделка была неплохая, поскольку дети были одеты и сыты, а Мастер проследил, чтобы Соломон научился читать, писать и считать.

– В Нью-Йорке вольным чернокожим не так уж сладко, – напомнил Гудзон Рут. – Во всяком случае, не в нынешние времена.

Вольноотпущенные чернокожие еще оставались в городе, но последние полвека определенно выдались тяжелыми для негров. О старых временах голландского правления, когда белые фермеры и черные рабы бок о бок трудились в поле, никто и не вспоминал. Поскольку торговля сахаром, которой занималась Англия, не просто процветала, а неимоверно развилась, постольку возросло и число рабов на невольничьих рынках. С той поры, когда дед Гудзона был мал, Вест-Индия поглотила почти миллион рабов, и вся торговля африканскими невольниками сосредоточилась в руках Британии. При таком рыночном изобилии цена на людей упала. Большинство городских торговцев и ремесленников могли позволить себе дойти по Уолл-стрит до невольничьего рынка и прикупить в хозяйство пару рабов. Фермеры из графства Кингс пользовались Бруклинским паромом, достигали Нью-Йорка и закупали полевых рабочих. В Нью-Йорке процент рабского населения был выше, чем где-либо еще к северу от Виргинии.

И большинство уже соглашались с тем, что коль скоро чернокожие – товар, то, видно, сам Бог сотворил их низшими существами. А раз они низшие, то нет никакой причины давать им вольную. К тому же народ не забыл чинившиеся ими беспорядки – те же поджоги 1741 года. Чернокожие были опасны.

А потому Гудзону не было дела до того, что в нем видели раба Джона Мастера.

– Так меня хотя бы не трогают, – рассудил он.

Все, что ему оставалось, – радоваться своему везению и надеяться на лучшие времена.

Пока Джон и Мерси находились в Англии, он справно вел хозяйство под началом старого Дирка Мастера. Гудзон и отец Джона всегда хорошо ладили, и Дирк отправил в Лондон письмо с многими похвалами в его адрес. Но восторгов бы поубавилось, предоставь ему Гудзон полный отчет. Проблемой была юная мисс Сьюзен.

Сьюзен Мастер не только выросла в красивую молодую женщину, но и отличалась ровным нравом, практичностью и была себе на уме. Ее дед заметил Гудзону: «По крайней мере, мне незачем за нее беспокоиться».

Но Гудзон был не так уж уверен в этом. Когда за Сьюзен начал ухаживать молодой мистер Медоуз, стало ясно, что его внимание ей весьма по душе. Он был красивый юноша с волевым лицом, да еще и наследовал одну из лучших ферм в графстве Датчесс. Короче говоря, несмотря на ее молодость, он был пределом ее мечтаний.

И все бы ничего, когда бы дело не грозило зайти чересчур далеко еще до свадьбы. А оно грозило. Бывало, что молодые люди слишком долго оставались в доме одни.

– Скажи ей быть осторожнее! – взмолился Гудзон, обратившись к жене.

Да и сам набрался храбрости – деликатно обмолвился старому Дирку, что молодые много времени проводят одни, без присмотра. Жене он горестно сказал:

– Если она попадет в беду, а молодой Медоуз передумает…

– Мастеры заставят его жениться, – утешила Рут мужа.

– Может быть, – ответил он, – но это будет нехорошо.

И снова попытался предупредить деда.

Но старый Дирк Мастер не захотел волноваться. Он наслаждался Нью-Йорком. Бремя дел было невелико. Казалось, он не желал допустить, чтобы хоть что-нибудь нарушило умиротворенность его души. И действительно, веселое лицо и чуткий характер Сьюзен опровергали тревоги Гудзона. Но тот испытал великое облегчение, когда одним летним утром вбежал Соломон, сообщивший, что Мастеры вернулись и Гудзона зовут сейчас же явиться в порт.

Облегчение же мгновенно сменилось паникой. Приехав в порт, он застал Мерси чуть ли не в родах. Они с Мастером помогли ей сесть в экипаж, Соломона послали за доктором, позвали акушерку. Гудзон и Мастер отнесли Мерси в спальню, не исключая, что дитя родится на свет еще до того, как они поднимутся по лестнице.

Ну и денек же выдался! Но и принес же он радости! Не прошло двух часов, как родилась крошка Абигейл.

Гудзон обожал Абигейл. Все обожали. У нее были густые каштановые кудри и карие глаза. Она была пышкой. В колыбели плакала редко, а когда подросла – полюбила решительно всех, кто ее окружал.

– Самое добросердечное дитя, какое я видел, – говаривал Гудзон Рут.

Его собственное лицо лучилось улыбкой. Он играл с ней, когда только мог, как с родной дочерью.

Присутствие Абигейл возместило Мерси отъезд других детей. Сьюзен вышла замуж в том же году. На следующее лето Джеймсу позволили вернуться в Англию, чтобы подготовиться к поступлению в Оксфорд.

– Но Абигейл здесь, – с улыбкой говорил Гудзону Мастер, – а с нею и мы по-прежнему молоды.

Сейчас же счастливый Гудзон развлекал ее в кухне почти полчаса, пока хозяин не покончил с делами.

Джон Мастер посмотрел на два лежавших перед ним письма и вздохнул. Он знал, что был прав, когда отпустил Джеймса в Англию, но скучал по нему и хотел, чтобы тот вернулся.

Первое письмо было от капитана Риверса. После встречи в Лондоне они поддерживали связь. Риверс, как обещал, посетил Нью-Йорк, и они приятно провели вместе неделю. Затем он отправился в Каролину и женился на своей богатой вдовушке. У них уже родилось двое детей. По всем отзывам, капитан хорошо управлялся с плантациями, и Мастер знал, что его дела с Альбионом шли превосходно. Но многие соседи, по словам Риверса, жаловались на своих английских кредиторов. Они годами жили припеваючи, беря все товары в кредит, который лондонские купцы охотно предоставляли. «Теперь настали трудные времена, – писал Риверс. – Им нечем расплатиться». Сам он был достаточно разумен, чтобы жить по средствам.

Он также описал свой визит в Виргинию. Он гостил у Джорджа Вашингтона, бывшего британского офицера, имеющего там обширные угодья. Вашингтон был тоже недоволен далекой родиной, но по другой причине. «Ему не нравятся правительственные ограничения торговли, особенно железом, которая принесла состояние его жене», – писал Риверс. Но более глубокое недовольство было вызвано состоянием западных рубежей. За воинскую службу Вашингтону пожаловали обширные земли на индейской территории. И вот теперь лондонское правительство, желая сохранить с индейцами мир, уведомило его о невозможности притязать на эти земли и выгнать индейцев. «Я знаю многих виргинцев, угодивших в такое же положение, – продолжал Риверс. – Они надеялись сколотить состояние на этих землях и теперь пребывают в ярости, хотя Вашингтон просит их набраться терпения».