Царские врата - Елена Крюкова

«Врата отворились. И я вошла. Я, последняя преступница, я – вошла! Меня – приняли! Меня – простили! И я, я тоже буду плясать на небесах… в царском, сияющем дворце… И забуду грязь, кровь, пыль, кузов грузовика, где трупы вперемешку с живыми, забуду прицел, приклад, ударяющий при отдаче в плечо, грубый звериный смех, когда на меня наваливается чужое, дерьмом воняющее тело… Тело, чужое тело. Ты, проклятый, ты тоже человек. У тебя тоже есть душа.»

Цветной, пышно клубящийся туман обнял Алену.

В тумане она услышала нежное, свирельное пение.

– Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся… Аллилуиа!

Говорили, читали и пели. Ей было хорошо.

Чем счастливее пела душа, тем печальнее пела внутри тонкая, ломкая поминальная свирель.

…не церковь, не служба. На берегу реки стояла, и последний лед, плывущий с верховий, прибился к сырому холодному песку, и одинокая чайка кричала над ней, поминала всех усопших, погибших: расстрелянных, взорванных, лежащих под небом, под ветром – без могилы, без отпевания.

– Еще молимся о упокоении душ усопших рабов Божиих, и о еже проститися им всякому прегрешению, вольному же и невольному…

«Мы все согрешили. Мы все грешны».

– Яко несть человек, иже жив будет и не согрешит. Ты бо един токмо без греха, правда Твоя – правда во веки, и слово Твое – истина.

Горящие глаза. Дрожащие пальцы. Частое дыхание людей, стоящих во храме.

Она становилась каждым из них.

Любым – из толпы.

На ее лицо налеплялась чужая кожа. Иные черты замещали ее черты. Иные сердца бились внутри.

За миг-другой она проживала тысячи жизней.

Сначала ей было страшно. Потом она помолилась: Господи, вразуми, – и стала слушать как музыку другие души, толпящиеся, как мотыльки в свете свечи, внутри нее.

Люди! Милые люди. Чужие. Родные. Всякие. Разные.

Вы все умрете, люди. Непонятной мне; неизвестной смертью.

Но пока я живу рядом с вами, и вы живете рядом со мной.

Я чувствую вас. Я вижу вас, слышу вас.

Вот вы все, мои родные, мой народ, в храме, со мной.

Мы собрались, и мы – собор.

Как мне надо любить вас? Что сделать для вас?

Чтобы вам не так страшно было. Чтобы вы поняли, как и я сейчас: мир один, и жизнь – одна, и Родина – одна, и Бог – один, и все мы умрем, и главное, что есть, пока мы живы, это – любовь.

Любовь и ласка, ласка и любовь.

Дать вам любовь мою! Как? Что сделать надо? Что?

Я – это вы, а вы – это я. Мы – народ.

Хор пел тихо-тихо, нежно-нежно, будто не раскрывая ртов; будто качались на воде, потревоженные проплывшей смоленой лодкой, духмяные снежно-белые лилии:

– Иже Херувимы тайно образующе и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение, яко да Царя всех подымем, Ангельскими невидимо дориносима чинми… Ал-ли-лу-и-а!

Сердце Алены расширилось, вместило в себя все, весь мир видимый и невидимый.

Ей в одно мгновенье стало понятно все.

И зачем она живет на свете. И зачем все живут.

И зачем Бог приходил.

И зачем одних людей Бог берет на небо раньше, а других позже, давая им выпить чашу длинной тяжелой горькой жизни до дна.

Священник поднял руки.

Ей казалось – это он к ней одной руки протягивает.

– Мир всем!

«Да, да, мир, – лицо Алены заливали слезы, и она слизывала их кислое вино. – Мир, а не война…»

– И духови твоему, – гудел, как первый пароход на освобожденной ото льда реке, мужской хор.

– Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы…

«Возлюбим друг друга! Почему же до сих пор мы все никак не возлюбим друг друга! Ведь это тысячи лет назад возвещено было!»

И все, кто стоял рядом с ней и далеко от нее, весь народ в церкви, все запели, нестройно, коряво, трогательно, кто-то слов не знал, забыл, кто-то ловил по губам близко стоящих старух, знавших, как старые пророчицы, все, что было, есть и будет, и робко повторял за ними, – и Алена, слов тоже не зная, ни одного слова, запела, – и не знала она, что это был Символ веры, веры ее родного народа:

– Верую во единаго Бога – Отца Вседержителя, Творца Небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единаго Господа – Иисуса Христа, Сына Божия Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век… Света от Света, Бога Истинна от Бога Истинна… рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, им же вся быша…

«Вы – не возлюбите. Пусть! Я – возлюблю!»

– Нас ради, человек, – пели, старательно, фальшиво, чисто, голосисто, хрипло, радостно, самозабвенно люди в церкви, – и нашего ради спасения сшедшаго с небес…

«Я не на небесах живу. А на земле. Я ад прошла. Я рай хочу вам дать, любимые. Любовь, которой нет на земле. Которая одна только и есть на земле».

– …чаю воскресения мертвых… и жизни будущаго века…

«Неужели все воскреснут?! Все?! И те, кого я убила, тоже…»

Священник пел. Воздевал руки. Хор вторил ему.

Люди молчали благоговейно.

Алена понимала краем сознания: сейчас, вот сейчас совершается главное в жизни ее и всех. Она ловила не слухом – сердцем плывущие, как рыбы во тьме океана, светящиеся золотые восклицанья: «…тысящи Архангелов и тьмы Ангелов… благодарив и благословив… освятив… преломив…»

Ее стала бить счастливая, как в любви, дрожь.

«Вот так же, как с Ренатом у меня это было. Когда мы обнимались. Там, в сарае, впервые».

Ее глаза упали на лик Божией Матери Чимеевской.

Глаза Богородицы сказали ей: «Иди сюда. Ко Мне. Не бойся. Ближе».

Алена шагнула.

Перед ней расступились люди, словно она была царица. Давали ей дорогу.

Она подошла очень близко к иконе.

Увидела: по лицу Матери, собираясь в крупные, величиной с небольшие жемчужины, капли, медленно текут вниз странные слезы.

Алена шире раскрыла глаза. Раздула ноздри. Донесся нежнейший запах.

Смешали вместе лепестки жасмина, душистый мед, черемуху, кардамон, сладкое вино, кедровую смолу. Запах стал литься внутрь нее.

Залил ее до краев. Заврачевал все ее раны. Все страшные, зияющие в душе дыры.

Алена стояла, как истукан.

Хор вдалеке, из-за облаков, пел, истаивал в хвале и неге. Рядом с Аленой зашептали:

– На колени… На колени падай! Не видишь, что ли, икона замироточила… Чудо…