Царские врата - Елена Крюкова

«Я рядом с чудом. Я… сволочь последняя…»

Колени сами подогнулись. Алена дышала тяжело. Прижимала руки к груди.

Она смотрела на текущее миро. У нее не было сил перекреститься.

– Приимите, ядите, сие есть тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов…

«Она меня простила. Простила. Теперь все хорошо».

За ней и перед ней, сбоку от нее народ повалился на колени.

– Пийте от нея вси, сия есть Кровь Моя Новаго Завета, яже за вы и за многи изливаемая… во оставление грехов…

«Где я уже слышала эти слова? А, да, там… в горах. Когда тот монах чашу золотую держал…»

– Твоя от Твоих Тебе приносяща о всех и за вся!

Иерей поднял Святые Дары над престолом. Икона густо мироточила.

– Вонмем! – Священник поднял хлеб над головой. – Святая – святым!

«Святым? А разве я святая?»

Люди встали друг за другом. Священник держал потир с Дарами, диакон – тряпицу, которой будет утирать рты причастников. Люди сложили руки на груди, правую руку над левой, и Алена так же сделала. Медленно потянулась живая дорога. Священник окунал лжицу в потир, подносил ко ртам. Старуха, та самая, в белом платке, заячьи уши белые под подбородком коричневым висят… дед, еле ногами шаркает… несмышленое дитя, чуть ручки научилось складывать в молитве… седая женщина, широкоскулая, на лице крупной кистью горе письмена начертило… девушка с ангельским лицом, тонкая талия, грудь большая, тяжелая… молодая мать с младенцем на руках, весело смеется, будто и не к Причастию идет, а на свадьбу подружки… тощий подросток, глаза впали внутрь лба, ищут, бегают туда-сюда, молят: спаси, объясни, как жить…

Они идут. Они идут, чтобы вкусить Святых Даров.

Они идут, будто молча поют.

Они хотят любви.

Все ли тут веруют в Бога? А может, не все?

Пускай не все. Он улыбается всем. Он – со всеми.

Алена шагнула к возвышению, на котором стояли, облаченные в золотые ризы, священник и диакон.

Золотая чаша блестит нестерпимо. Она сверкает, как солнце. Весеннее солнце.

Внутри чаши хлеб, пропитанный сладким кагором.

«Все у тебя будет теперь по-новому. Все».

– Тело Христово приимите… – Хор разворачивал красно-золотой, перламутрово-синий, брызгающий горячим воском веер, и темно-золотой нимб над теменем Богородицы Чимеевской, и лик Ее медленно покрывались бело-желтыми бусинами душистого миро. – Источника безсмертнаго вкусите…

«Ты здесь, Алена. Ты пришла».

«Да. Я здесь. Я пришла. Долго же я шла».

«Вкуси! Прими…»

«Дай мне сладкого. Дай – праздника. Я стала ребенком. Все мы дети. Все мы, когда любим сильно, становимся детьми. Детьми мы родились… детьми уйдем».

Она почувствовала на губах острый холодок золоченой лжицы, на языке – сласть вина и хлебную живую мякоть.

Горячее, сладкое, святое быстро, неуследимо скользнуло внутрь нее.

Она вспомнила, как ее сын рождался на свет.

Он выскользнул так же – горячо, быстро – не поймать мига! – из нее.

Закрыла глаза. Свет вспыхнул внутри. Не гас.

Алена отошла от священника со скрещенными на груди руками, с закрытыми глазами, с улыбкой.

Священник смотрел на ее солнечное лицо.

Благоухание наполнило храм до краев.

– Я сподобился видеть чудо в первый раз, как принял сан, – негромко сказал священник диакону. – Это сделал Господь, простив эту, вот эту грешницу.

Он кивнул диакону на стоящую с закрытыми глазами Алену.

И, обернувшись к притихшему народу, сказал просто, почти буднично, будто благодарил после обеда престарелых родителей своих, будто малого сына по голове русой гладил:

– Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое.

И, подняв выше чашу со Святыми Дарами, медленно благословил ею народ в храме, мироточащую икону, Престол и Царские Врата с сокрытым сердцем-алтарем за ними:

– Всегда, ныне и присно, и во веки веков.

Алена пропела вместе с хором, уже не боясь ничего в маленькой, оставшейся ей жизни ее: «А-а-ами-и-инь».

Богородица Чимеевская, вся покрытая душистой чудной росой, сказала ей молча:

«Ну? Теперь ты знаешь, что тебе делать?»

И Алена вслух, тихо, ответила ей:

А священник, вытащив откуда-то, из укромного места, деревенское лукошко с расписными деревянными яйцами, яркими, как перья из хвоста Жар-птицы, Пасхальными писанками, зачерпнул горсть яиц, размахнулся и кинул их в толпу, будто спелые ягоды, алые сливы, и закричал победно, зычно, весело, взахлеб:

– Христос воскресе!

Народ весело, вразнобой, ловя, хватая на лету писанки, так же громко, радостно, закричал ему в ответ:

– Воистину воскресе!

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

– Христос воскресе!..

«Воистину воскресе», – восхищенно шепнула Алена, ловко вздернула руки – и поймала жесткое деревянное яйцо.

Поднесла к глазам.

Оно было густо-алое, нет, даже кирпично-красное, как кровь.

Свечи горели ярко, трещали, чадили, вспыхивали.

И Алена склонила голову к ладони, на которой лежала вся ее кровавая жизнь, и ее поцеловала.

Я люблю гулять весной!

Мама любит гулять со мной!

Лужи у нас под ногами,

Небо у нас над головами!

И деревья шумят, как лес,

А все целуются и кричат Христос Воскрес!

Алена набросила куртку, вышла на площадку, позвонила соседям. Загремел ключ в замке, долго скрежетал. Соседка с порога мрачно воззрилась на смущенную Алену.

– Что надо?

– Здравствуйте, – сказала Алена, засунула руки в карманы куртки и сжала там пальцы в кулаки. – Меня зовут Алена. Я ваша соседка. Не надо ли чего вам помочь?

– Я еще из ума не выжила, – хохотнула женщина, тряхнула головой, в обидной ухмылке обнажилась бледная голая десна. – Спасибочки! Не нуждаюсь! – Под хмельком тетка, пахло от нее. – За собой погляди лучше!

Железная дверь с лязгом захлопнулась.

«Не так я делаю. Не то».

Не прошло и часа, как в Аленину дверь затрезвонили. На пороге стояла поддатая соседка. Подслеповатые глазки стреляли туда-сюда. Уже не ухмылка, а просительная улыбка вздрагивала, маслом мазала ошлепки губ.