Крепость - Петр Алешковский

Затопил печь. Вскипятил на плитке чайник. Заварил крепкий чай, обдав сперва заварочный чайник крутым кипятком, затем залил сухие листья и подождал, пока чай настоится. После только налил в тонкий стакан в подстаканнике. Так пил чай дед, так пил и отец, он просто продолжал традицию, и ему нравилось держать мельхиоровый подстаканник за ручку, похожую на ухо, размешивать ложкой густой красноватый настой, смотреть, как запотевает от пара тонкий стеклянный ободок. Бросил в стакан две ложки песка. Отрезал наискось от мягкого батона горбушку. Намазал ее маслом и полил янтарным липовым медом, выписывая на холодном масле округлые вензеля. Откусил аккуратно, стараясь не смешивать мед с маслом, – так ел в детстве, когда баба, позвав его ужинать, ставила перед ним домашнее масло, хлеб и блюдце с медом. Поизучал отпечатавшиеся в масле лунки от зубов, пока жевал первый, самый вкусный кусок. Его полагалось смаковать, не запивая чаем. Затем укусил бутерброд уже глубже, уничтожая всю красоту этого вкуснейшего на свете самодельного пирожного, отхлебнул чаю, взглянул в окно.

Сталёк как всегда незаметно пробрался к столбу, включил лампу. Она разбивала темень на полосы, видно было, как мечется свет, – на деле это сновали в нем тени тополиных веток. За окном поднялся нешуточный ветер, пошел косой дождь, застучал по крыше, вмиг отрезав Мальцова на теплом пятачке кухни от разбушевавшейся за окнами непогоды. Дрова потрескивали в лежанке, красные блики вырвались из поддувала и заскакали по стенам, уютные и совсем не опасные. Он съел еще два таких же пирожных, завинтил крышечку на банке с медом и убрал батон в хлебницу, а масло в холодильник. Почти допил чай и тут услышал странные, резкие звуки. Они падали откуда-то с неба, пробиваясь сквозь дождь, ветер и оконные стекла, множились и то нарастали, то затихали, словно осколки горного эха.

Накинул плащ-палатку, вкрутил ноги в резиновые галоши, выскочил на улицу. Звуки удалялись, сквозь заряды ледяного дождя, бьющие из-под низких туч, обложивших округу, он уловил равномерное движение в воздухе и скорее понял, чем увидал: над деревней прошла гусиная стая. Он шагнул из-под козырька крыльца в холод и дождь, прошел триста метров до колодца в прогалок между двумя домами – его и руиной, оставшейся от дома тетки Риммы, скончавшейся лет с десять назад. Здесь, между двумя высоченными тополями, пролегала дорога в лес, на бывшие колхозные поля. Ветер окреп, рвал полы плащ-палатки, струи холодной воды стекали по лицу, но Мальцов стоял и ждал, и дождался. Сперва услышал резкие крики, почти сливающиеся в один тянущийся звук. Еще один косяк заходил со стороны леса на деревню, тянул низко над землей, стараясь обмануть верховой ветер. Наконец он увидел – вожака, летевшего чуть впереди, и расходящийся за ним клин. Гуси мерно махали крыльями и перекрикивались на лету. Их гаканье, как игла знахарки, проходило сквозь полотно бури, сшивало невидимые края, освобождая узкий коридор, по которому они летели, и прогоняло с дороги злых призрачных существ, снующих по эфиру, мешающих совместной работе гусиных крыльев. Косяк шел прямо на него. Мальцов стоял не шелохнувшись, большие птицы либо приняли его за столб, либо решили рискнуть и проскочить. Казалось, чуть подпрыгни, и он начнет хватать их за красные перепончатые лапки. Не долетев до него двадцать шагов, вожак вдруг резко сменил траекторию, взмыл вверх на восходящем потоке, будто им выстрелили из катапульты, и сразу оказался в другом слое воздушной трассы, выше на добрый десяток метров. Стая повторила его маневр, потеряв при этом цельный рисунок. Строй на мгновения распался, некоторых птиц вышвырнуло из линии – они залупили крыльями, загоготали пронзительно и недовольно, догоняя удержавшихся на своих местах собратьев. И вот они были уже над ним, пронеслись, почти задевая крышу дома, смог разглядеть напряженные, вытянутые вперед шеи с маленькими головками, темные и блестящие клювы, мышцы, перекатывающиеся по бокам, толкающие широко загребающие крылья. Они работали экономно, вполсилы – дикий ветер сам нес гусей к укромному месту, где стая приземлится на ночную кормежку и короткий пересып. За эти мгновения он сумел рассмотреть даже отдельные маховые перья на концах крыльев: будто сложенные вполовину боевые веера, они рождали легкий свист, с которым разрезали плотный воздух, незаметно подруливая, чтобы держать строй. В стремительном полете было столько силы и красоты, что Мальцов даже рот раскрыл от восторга. Ему хотелось закричать вслед косяку, но он смолчал, провожая взглядом большие белые тени. Гуси быстро удалялись прочь от деревни. Стая опять откликалась на гаканье вожака, отмеряющего голосом вехи пространства и время путешествия. Силуэты птиц темнели и истаивали в черном ночном небе, вскоре только ухо еще ловило отголоски гусиной переклички. Затем ветер съел эти драгоценные живые звуки, завыл сильнее, швырнул в лицо удушливый запах гари из печной трубы и погнал навстречу по улице мокрые листья и напа́давшую с тополей сухую труху. Мальцов вдруг заметил, что с неба летит уже не косой дождь, а мелкий ледяной снег. Гуси принесли его на своих крыльях.

Он повернул к дому и тут услышал чавкающие звуки за спиной. Оглянулся: черная фигура надвигалась с пригорка – сквозь бурю из Котова брел домой Сталёк. Он шел, как партизан, ограбивший вражеское хранилище боеприпасов: во всех карманах торчали бутылки паленой водки, руки прижаты к груди – видимо, под ватником за пазухой находился главный склад этого добра. Сталёк был крепко пьян. Сосед покачивался и ставил ноги, как утомленный конь, машинально сгибая и разгибая взлетающие колени, погружая сапоги по щиколотку в раскисшую дорогу и вырывая их с силой из нее. Мальцов подумал, что Сталёк, в принципе, так же отдается движению, как пролетевшие гуси, тянет на длинном заводе тупо и упрямо, давно утратив изящество настоящего пешехода, да и выпитое вино всё время сносило его в разные стороны, отчего змейка шагов за ним струилась пьяным зигзагом. Гонец прошел мимо, не заметив Мальцова, а тот не стал его окликать. Сталёк дотелепал до калитки, нырнул в нее и исчез. Тут же раздался грохот и многоэтажный мат: видно, он поскользнулся на мокрых ступеньках. Потом хлопнула дверь и зло клацнул тяжелый железный крючок, упав в кольцо пробоя.

Мальцов зашагал к дому, он сильно продрог. Напротив на своем крыльце стояла Лена в наброшенном на плечи ватнике, в теплом красном вязаном платке.

– На гусей загляделась?

– Степан их всегда стрелял… За углом затаится, подождет… Непогода их к земле прибивает.

– Зима, Лена.

Она вытянула руку, снежинки с силой въедались в ладонь и тут же таяли.

– Это сколь же им лететь? Они где зимуют?

– В Египте, наверное.

– В Египте? Страшно-то как.

– Почему страшно, Лена?

– Не знаю. Просто страх подступает. А много их гибнет?

– Много.

– Почему так: где радость, там и горе?

– Это обязательно? Бывает ведь и по-другому.

– Я жизнь прожила, а не видела такого.

– А ты, Лена, правильно живешь?

Она насупилась, ответила не сразу.

– Думаю, правильно. Еще бабушка мне говорила: следуй за сердцем, не ищи поблажек, их никто не выпишет, не справка.