Благородна и благочестива - Ольга Погожева

Паладин её не поправил. Только пальцы снова похолодели, и губы поджались в бледную полосу.

— Я расскажу, — выдавил через силу Патрик. — И ты вправе пользоваться этим знанием по своему усмотрению. Ты поймёшь — я знаю. Сколько мудрости в столь юном возрасте… Верно, и тебе есть, что вспомнить… чем не гордиться… и что хотелось бы забыть…

Камилла лишь мысленно усмехнулась: с чего бы начать? Рыжие Острова не то место, где можно жить честно, благочестиво или же утончённо. Драки, кражи, сомнительные поручения — со всем этим дети в родном поселении знакомились с младенчества, и она исключением не стала. Позже — продажная любовь, пьяные гульбища, убийства и грабежи. Лишь благодаря репутации Рыжего барона, которого обходили стороной даже самые буйные, их семью не трогали. А уж после того, как Камилла осиротела окончательно, в ход пошли собственные руки, грязные ругательства, воровство, мошенничество да подлые методы, каким щедро обучали Рыжие Острова в целом и мэм Фаиль в частности. Не скатиться в скотскую жизнь помог лишь спившийся духовник, к которому Камилла исправно ходила раз в седмицу — обучаться грамоте да духовным премудростям.

Так себе начало благородного пути.

— Корнелиус был прав, — тем временем тяжело говорил ллей Блаунт. — Моя семья не отличалась ни смелостью, ни отвагой. Тёмный дар берегли от чужих глаз и языков, тем самым отрезая себе всякое знание о том, какими способностями обладают.

До меня магией воздуха владел дед… Хотя владел — не совсем то слово. Пригонял иногда тучи, если лето выпадало засушливым, или вздымал ветер в тихую погоду, чтобы мельницы крутились веселее, и у мельников не ставала работа. Больше ничем не отличился. Когда похоронил супругу, ушёл в грозовую ночь и не вернулся. То ли в стихии растворился, то ли в овраге бесславно погиб. С тех пор я остался один на один с собственной силой, о которой он, последний маг воздуха, должен был мне рассказать. Но увы: дед ушёл, и про тёмный дар мне не могли поведать толком даже родители. Не сильно и старались, ожидая, верно, нужного часа — но даже в этом не преуспели. Матушка и отец погибли в одну особо холодную зиму от тяжкой хвори и не оставили мне ни братьев, ни сестёр, ни прибыльного имущества, ни знания о том, что меня ожидает. В тот год мне едва исполнилось одиннадцать. Тогда меня взял на воспитание слуга, суровый и немногословный. Он-то и объяснил, как мог, что род мой особенный, и что может случиться так, что и я про то узнаю.

Патрик Блаунт замолчал ненадолго, и взгляд его ушёл в никуда. Карие глаза стремительно посветлели — до холодной небесной синевы. Зрелище для неподготовленных, прямо сказать, пугающее.

— Я и узнал. Уже через год узнал, на что способен. До того мне казалось, что это обычное дело — чтобы дети слышали, как поют ветра. По-разному поют. Я слышал, о чём они говорят… я видел, откуда они прилетают. Никому не говорил — что ж в этом особенного? Ветер мне никогда не мешал. В самую жуткую грозу я отмахивался — и яростные порывы стихали. Лишь после двенадцати, когда я стал отроком, понял, что могу больше. Притягивать молнии, катать между пальцев электрические шары… и убивать ими же.

Камилла замерла, не отнимая рук от холодных пальцев Патрика. Помедлила и снова стиснула побелевшие ладони.

— Мы повздорили в тот день, — мёртво продолжал паладин. — Я и Гаррет — мой старый воспитатель. Уж и не помню, о чём говорили… Кажется, Гаррет настаивал, чтобы я посещал храм, как и положено благочестивым ллеям. А я, своенравный, обозлённый тем, что вынужден слушаться — страстно пожелал… Я… не помню, чего пожелал…

Камилла смотрела в бледное лицо ллея Блаунта и понимала — помнит. Только страшно вспоминать — настолько, что разум сам отказывался хранить это внутри.

— Гаррета убила молния. Днём. В ясную погоду. Камилла… я стал убийцей в тринадцать лет…

Паладин медленно выдохнул сквозь зубы, и в комнате упала тишина. Камилле даже показалось — слышно, как стучит её сердце. Громко, быстро и жарко. Здесь и сейчас ллей Блаунт открывал ей то, что не доверял никому. И именно этот день — и то, что она ответит — определят, скрестятся ли снова их пути…

— Я скрыл преступление. Для людей случилось очевидное: человека убила молния. Только я знал правду — и я промолчал. Мне было тринадцать; я испугался. А с годами — убедил себя, что не виноват. Ещё два года я просидел взаперти в собственном имении, управляя им, как умел. Разумеется, я терял остатки имущества из-за мошенников, нерадивых служащих, почуявших слабину со смертью верного Гаррета, и прочих желающих. Людей дичился. Чувствовал, как вместе со мной растёт и моя сила, и с ужасом понимал, что совершенно не умею ею управлять. И не знаю, у кого спросить. А потом… мне исполнилось пятнадцать. Я прогуливался в поле, подальше от людей, и встретил дочь местного духовника. Далию. Мы подружились, и я… поцеловал её.

Камилла молчала, ожидая продолжения. И рук от ледяных ладоней паладина не отняла.

— Я впервые ощутил мужское желание и… в груди родилось жжение. Знакомое и ненавистное. Я не успел даже понять, что происходит — лишь ощутил, как с губ моих срывается разряд — и пронзает её насквозь. Далия упала замертво. Прямо там, в поле. Под ясным голубым небом.

Патрик Блаунт замолчал, и сердце Камиллы вдруг дрогнуло. Наследница Эйросского рода стиснула их крепко сцепленные руки, показывая, что не будет отрицания, не будет отвращения. Паладин это ощутил, потому что сглотнул и продолжил — упрямо, через силу:

— Я не стану описывать, что пережил в тот день. Скажу лишь, что в отчаянии и ужасе я спустил имение, чтобы отречься от собственного дара и имени, и сбежать подальше из родных земель. Меня никто не обвинял, но я сам себя осудил. Безжалостно и неумолимо. Не знаю, что ещё бы я натворил — убил бы в приступе безумия всё поселение или наложил на себя руки — если бы тогда, в таверне, не появился духовник. Отец убитой мною Далии. Его звали… пэр Доминик. И он единственный понял, что произошло. Не знаю, как ему хватило… мужества не возненавидеть убийцу единственной дочери. Откуда столько силы духа, чтобы забрать озлобленного, безумного мальчишку домой — а затем отправиться с ним в орден Отца? Чтобы защитить и уберечь, как он потом признался. Я всем обязан пэру Доминику. Он пробыл со мною первые три года, проследив, чтобы меня приняли в ордене и чтобы я успокоился, стал на путь света — а затем отправился на служение на Зелёные Острова. Горе всё же подкосило его — пэра Доминика разбили болезни, он стремительно состарился, но никогда, ни единым словом или взглядом, не напоминал мне о случившемся. Я помнил сам. Знаешь, что оказалось тяжелее всего?.. Сносить его бесконечную доброту. Пэр Доминик лишь раз, утешая меня на исповеди, обронил: «Отец забрал у меня дочь, но подарил сына. Я счастливый человек, Патрик Блаунт».

Паладин приподнялся на подушках, не отпуская её ладонь. Сел, дыша тяжело и рвано, словно после долгого бега. Потёр грудь, будто у него, молодого воина, заныло сердце. Пальцы его вновь потеплели — никак, её стараниями. Да и мертвенная бледность уступила наконец живому, хотя и неровному, румянцу.

— С тех пор я не покидал орден. Три года я провёл в учении, познавая собственную силу и принимая дары Отца. Из меня вырастили воина Храма, потому что едва ли моё мятежное сердце могло бы стать сердцем исповедника и духовника. Тринадцать лет я служил ордену, отправляясь на задания во все земли Мира. Я наконец-то стал свободен, как ветер — то, о чём всё детство мечтал. Вот только я ни на шаг не отступал от приказов священства и не выходил из ордена. И женщин так и не познал. И духовные заветы исполнял истовее, чем самый светлый из праведников…