Бел-горюч камень - Ариадна Борисова

В следующее дежурство Гришка возился у печи, а Изочка мучилась с полами. Мыла по-честному: проверяя ее работу, «корабельный» ревизор проводил по плинтусам чистой тряпочкой и, бывало, требовал перемыть заново. Готовить они оба научились если и не лучше заправского кока, то ничуть не хуже Марии.

Учителей сразило преображение потенциального второгодника. В конце августа он прибежал в общежитие, победно размахивая дневником, и выпалил с порога:

– Четыре! Мария Романовна, у меня четыре по русскому, а по арифметике – пять!

Гришкина мать умерла, когда ему исполнилось шесть лет. Отец Илья Саввич недолго ходил вдовцом, женился на молодой. Мачеха сразу невзлюбила похожего на покойницу пасынка. Не очень-то сладко приходилось мальчишке с неласковой чужой женщиной.

Отец работал в Амакинской геологоразведочной экспедиции и не жаловался на судьбу до тех пор, пока ряды чернорабочих не пополнила ворошиловско-бериевская амнистия. Нрав у фронтовика Ильи Саввича был крутой, у зэков-уголовников – подлый. Пришлось оставить хорошую зарплату и устроиться грузчиком в магазине. Без привычных полевых разъездов и радости таежного труда быстро стало невмоготу. Илья Саввич оброс новыми приятелями, в выходные дни пытался с помощью водки отвязаться от недовольства жизнью и мало-помалу опускался на дно. В семье участились скандалы.

Гришка начал всерьез подумывать, не сбежать ли ему из дома. Добрался бы как-нибудь до первого морского порта и попросился на судно юнгой. Но тогда придется распрощаться с мечтой, ведь без официальной учебы не подняться до капитана. И братишку бросать жалко. Малыш любил старшего брата, припрятывал для него лакомства и с недетским терпением ждал его прихода.

Стену своего чуланчика над кроватью Гришка украсил морскими картинками. Велел братишке называть каморку каютой.

– Ты – мореход, а я кто? – спросил малыш.

– Мой матрос.

– У меня нет кораблика.

– Погоди, сейчас будет…

Округлив восторженные глаза, мальчик наблюдал, как из простого тетрадного листа в ловких Гришкиных руках рождается волшебство. Кораблик получился с треугольным парусом, спичечной мачтой и крохотным флажком. Схватив игрушку, братишка даже «спасибо» забыл сказать, тотчас убежал на улицу к лужам. А Гришка достал из сундука белую рубашку и принялся нашивать на нее широкий воротник с матросскими полосками…

В сенцах шваркнул дверью папаша. Грузно протопал к кухне, выпил воды и, отдернув занавеску каморки, встал перед сыном с пьяным, красным от злости лицом.

– Где все дни шлендраешь? – Не дожидаясь ответа, ткнул пальцем в картинки: – Это что?

– Корабли…

– Откуда?

– Из журнала.

– Откуда, я говорю! Кто дал?

– Ма-мария Рома-мановна, – пролепетал Гришка.

– Замамкал, сопляк!

Белки глаз отца продернулись красными ниточками вен. Одним движением смахнув картинки со стены, он треснул сына по затылку.

– Я кровь на фронтах проливал, а ты таскаешься к этим!..

Гришка мотнул головой то ли от затрещины, то ли из противоречия. Но смолчал.

– Я за Родину воевал, а отпрыск мой… Люди глаза колют: прислуживает сынок-то… Мореход, едитвомать… Перед жидами стелется…

Папаша пошатнулся. Гришка знал, что он только на вид бугай, сам же весь изрешечен пулями. Сверху донизу залатан, точно старый картофельный мешок. Страх было смотреть в раздевалке, когда ходили в городскую баню. Но и у многих других на загорелых телах белели стянутые рубцами следы ранений и ожогов. А как-то раз в очереди у крана оказался рядом человек с нежным, как у младенца, черепом. Розовая кожица на лысом темени дышала и пульсировала. Человек увидел папашу и обрадовался. Пошлепали друг друга по плечам. Потом, плеща на себя водой и паром из цинковой шайки, лысый кричал на всю баню: «Я гляжу – ты это или не ты? Трудно же голого распознать! По шрапнели твоей догадался! Чего греха таить, думал, мертвяк ты давно!» – «А я думал – ты!» – засмеялся отец. Гришка удивился – зачем орать? Вроде моются бок о бок, людей в воскресный банный день всегда густо… И догадался – человек глухой.

Папаша после рассказал, что в сорок втором они мобилизовались вместе, и фронтовые пути-дороги развели их в стороны. Через два года случилось сойтись в окопах, где полегла половина их батальонов. На ногах не стояли, подползли друг к другу ближе. Земляк был ранен в голову, а по отцу хлестнул свинцовый град. Перекрестившись, сняли у мертвого товарища рубаху, у самих-то все промокло от крови. Разорвали пополам, кое-как перевязались…

Отец сгорал в жару, земляка же лихорадило. Бессознательно жался к горячему, грелся, будто у печки. Умирали потихоньку. Под утро сестрички собрали немногочисленных раненых в докторской палатке. Живучесть северян потрясла врача. Раны у обоих оказались почти смертельными. На этом «почти» и держались. «Повезло, – сказал врач. – В чем еще чудо-то: не встреться вы, один бы не вынес температуры, а второй бы замерз». Как развезли по госпиталям, так до сих пор и не виделись…

Неделю спустя лысый фронтовик неожиданно нагрянул в гости, при новом костюме и в кепке, принес коробку дорогих конфет. Папаша в это время лежал головой на столе пьяный в умат, но, услышав свое имя, очнулся, полез целоваться. Лысый придержал его, на лице мелькнула брезгливость. Оставил конфеты на столе, сочувственно кивнул сыновьям хозяина. Больше не приходил.

…Ощущая себя виноватым и не понимая, в чем виноват, Гришка растерянно глянул на отца, стоявшего в проеме чулана. А тот погрозил кулаком кому-то невидимому и вдруг заворочал шеей, словно ей стало тесно, рванул вырез рубашки. Звонкими горошинами посыпались на пол пуговицы.

– Я воевал за Родину! За Сталина! Я с его именем в бой шагал, я бы сдох за него! И мне по хер их долбаные культы!

Рубанув рукой в неприличном жесте, папаша снова шатнулся и чуть не упал.

– Предателей оправдали! Предателей!!!

Он задыхался. Ненависть набухала в нем жаркой мужицкой кровью. В висках стучал молот неотмщенных мыслей. Затеяли власти плач над урками, как теперь над вредителями! Враги-изменщики, мошенники-жулики отняли хорошую работу у него – солдата, трудяги! Советским воздухом дышат, советский хлеб жрут, а в головах прежнее – заставить лакействовать, вернуть анархию, бандитство, буржуйство! Всех бы их, как при Иосифе Виссарионовиче, к стенке, к стенке и – та-та-та-та! – покосить слева направо!

Эта рыжая лиса Готлиб лишний раз не глянет, корчит из себя цацу… Схожа цветом с покойной женой, вот сын и растаял… Приманила пацана училка, подтянулся в школе – на том, как говорится, и данке шон, а к чему было пудрить мозги сказками о морях-плаваньях? Скворыхин сказал – пашет Гришка на мамзельку как про́клятый, воду таскает, полы моет, с девчонкой нянькается! Это что – выходит, плату за простую человечью помощь стребовала барыня?!