Имя твоего волка - Татьяна Владимировна Томах

лет назад смотрел вслед панночке — сквозь ограду, вцепившись замерзшими пальцами в холодные ржавые прутья. Наверное, он мог бы все понять еще тогда — про эту решетку. Только ему очень не хотелось понимать. А теперь — вроде, он уже достаточно взрослый, чтобы понять. Вот решетка — с одной стороны панночка, белое платье мелькает в сумерках сада, как облако (не дотянуться — только смотреть) — а с другой стороны, он, Анджей, босяк и безотцовщина. И оттого, что он выучился ковать красивые железные цветы, ничего не изменилось. И оттого, что решетка станет красивой — с цветами и птицами, тоже ничего не изменится. Она так и останется — решеткой. Навсегда.

…Времени бы вот только побольше — узор поскорее доделать…хотя какое сейчас время, конец лета, самая работа. То одно ломается, то другое, лошади все время подковы сбивают и теряют… или, вон, ломают…

— …Конешное дело, сломается, когда целые дни по оврагам в лесу прыгать…со столичными-то господами… Вон глянь, сынку, может эта подойдет? Копытца-то у ней махонькие — что у козы…

Анджей вздрогнул — дядь Янек, распрямившись над кучей старого железа, протягивал ему на коричневой ладони тускло блестящий серебристый полумесяц. А дядькины глаза смотрели на Анджея внимательно, вдумчиво — и почему-то сочувственно. Успокоившаяся лошадка, которую Анджей — уже бог весть сколько времени — легонько поглаживал по теплым бархатистым ноздрям, вопросительно скосилась на него — мол, ну чего остановился-то? хорошо — давай дальше гладь.

Анджей торопливо ухватил из дядькиной руки подкову — чуть не уронил, чувствуя себя — бог весть почему — неловко под пристальным дядькиным взглядом.

Дядька вздохнул, отвел, наконец-таки, свои глаза, присел с кряхтеньем на чурбак — возле наковальни. Потянул из-за пазухи старую, почти дочерна просмоленную трубку. В последнее время он все чаще вот так сидел — то на спину жаловался, то на ноги. Сидел и смотрел, как Анджей молотом машет. И даже замечаний уже почти не делал.

Пепел неторопливо вываливался из дядькиной трубки сухими хрупкими чешуйками (как крылья мертвых бабочек? — мертвые крылья, уже потерявшие цвет и форму… — при чем тут бабочки?… Анджей вздрогнул от странного, приводившегося вдруг в хлопьях пепла у дядькиных ног…) И дядькин голос был тоже неторопливым, бесформенным и еле слышным — как пепел:

— Спортила она тебя. Совсем спортила. Ведьма.

— Она не ведьма, дядь Янек! — вырвалось.

Слетело с языка, прежде чем Анджей успел подумать. Наверное, надо было спросить — «Кто? О ком это Вы, дядь Янек?» — а самому дыхание перевести. Глазами удивленно поморгать под пытливым дядь-Янековым взглядом. И уж никак не орать во всю глотку с возмущением — как будто кто-то с размаху, да без предупреждения, сунул кулаком под дых; а там и так почему-то уже больно.

А ведь и правда — больно. Хотя, подумать, какое ему дело до того, как ЕЕ дядя Янек называет? Какое ему вообще до НЕЕ может быть дело? А вот получается — может. И он сам только что в этом дяде Янеку признался — своим криком заполошным.

А самое плохое, что ему никак не удавалось поймать дядькин взгляд — тот все бродил где-то — среди чешуек скользящего вниз пепла.

— Вы ж сами говорили, дядь Янек, что она тетю Рену спасла и Снежану…Вы же сами…

Дядька нетерпеливо мотнул головой — не то соглашаясь, не то отрицая. А когда поднял глаза — они оказались у него почему-то очень старыми и усталыми. Смертельно усталыми. Цвета пепла возле его ног.

— Дурак ты, Анджейка. Потому и спасла — что ведьма. И спортила тебя потому же. Смотреть на тебя тошно, Анджейка. Тебе вон годов уже сколько? — сердито махнул рукой, перебивая Анджеев ответ. — …Руки-ноги на месте, с лица тоже не страшный, Снежанка-то вон…да ладно… Друзья-то все уже переженились, братец твой рыжий — куда уж — тоже…

И опять сердито махнул рукой на открывшего рот Анджея. Тот хотел было сказать дядьке — что уж чем как братец — лучше насовсем в монастырь уйти. В хате как стая ворон поселилась — с утра до ночи ругань да крики, братец свою супружницу за косу — а она визжит, благо голосом господь не обидел; а там еще и маманя вступает с поучениями — и все криком, а то иначе ее, старую, не слышно; а потом и отчим — кулаком об стену — чего разгалделись, курицы… Анджей теперь и ночевать домой старался не возвращаться — прямо в кузнице себе лежанку приспособил…

— Ты думаешь, это я все один придумал? Бабы вон языки уже себе сточили — все об этом.

Дядька замолчал; сердито и шумно попыхтел — видно, задохся от непривычно длинной речи; нетерпеливо постучал уже давно выбитой трубкой о колено. Дожидался, не скажет ли чего Анджей.

Не дождался. Фыркнул, сунул трубку обратно — за пазуху, как будто забыл — зачем вынимал.

— Лошадь-то небось сам назад поведешь?

— Сам, — согласился Анджей, отворачиваясь от внимательного дядькиного взгляда. Непослушная, шальная улыбка дергала его за кончики губ — еще обидится дядька. Плевать, об чем сплетничают соседи — им бы только языками трепать (и откуда только узнали? На лбу у него, что ли, написано?). Плевать, что об этом думает дядька. Снежанку только жаль — зря она взглядами да вздохами все Анджея провожает — вон, даже родитель обеспокоился… Зато он сам отведет сегодня лошадь. И может — а почему бы и нет? — увидит ее хозяйку. «Вот, я привел Вам лошадь, панночка…» — «Спасибо, Анджей» — и может, даже, она узнает его? А почему бы и нет? …А потом он будет стоять и смотреть ей вслед — как она уходит по залитой солнцем дорожке в своем платье, похожем на облако; маленькая девочка из его детства и снов — опять уходит, ни разу не обернувшись — и не почувствовав, как он смотрит ей вслед…

— Ох, ну и дурень, — тяжко вздохнул дядька, вынимая из крепко сжатых пальцев Анджея смятую в бесформенный узел подкову. — И где ж я тебе вторую такую достану?

Марго (19) Август

— Вот, я привел…

— Спасибо, Анджей.

Он смотрел на нее испуганно. Почти ошеломленно. Не ожидал, что она вспомнит его имя? А она сама — ожидала — что вспомнит так быстро?

Лошадь ткнулась в ладонь теплым носом — поздоровалась. Марго провела ладонью по ее золотистой гладкой шее, запустила пальцы в нагретую солнцем гриву.

Раньше лошади ее боялись.

Чуяли волка.

Шарахались в сторону, шумно фыркали,