Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

и понимает его, его беспокойства о ней; ему доставляло радость дружески покровительствовать ей в том, чтобы она спокойней воспринимала реальные события, нашла себя. Собственно они, русские солдаты, и пришли сюда, в Европу, как освободители, для того, чтобы уничтожить кровавых немецких нацистов и помочь народам выжить, прийти в себя, стать на ноги. Видно, им, русским, высший их разум так повелел в этот решающий раз: жертвовать собой. Пока никто не отважился на это. Кто-то бережет себя. Предпочитает измену стране, долгу.

– Ну, начальник, что будем делать? – подал голос Назар. – Забыли про нас, что ли? Ведь продукты кончились. И с табачком я подбился.

– А сходим-ка снова туда, к складам, – там должна быть наша военная интендантская часть с походной кухней. Нас, может быть, и покормят. Нужно взять с собой котелки. – Антон так предположил. Он ладил с напарником пятидесятилетним. Они понимали друг друга.

И сразу отправились туда.

Безлюдная улица тонула в голубизне февральского воздуха. Впереди внезапно послышались голоса и оттуда – из-за желтого строения и поворота улицы – выбежали с торжествующим криком польские ребята. Они бежали неуклюже, наперегонки; на ногах у них болтались немецкие соломенные бутсы для солдат – насапожники, какие Антон видел зимой 1941 года. Следом женщины тащили то же самое в охапках, что дрова. И уже знакомая полька, соседка с третьего этажа, остановившись, объяснила по-польски и с помощью жестов, что они несут это добро из немецкого склада для того, чтобы им топить печи. Ее сопровождала ее дочь лет восемнадцати, по-мальчишески подвижная и общительная и очень похожая на нее, – с таким же доверчиво-улыбчивым взглядом. А когда Антон объяснил им, куда они и зачем он и Назар идут – что у них не осталось продуктов, добрая женщина с пониманием сказала, что поляки – должники русских солдат, и пригласила запросто к себе на обед назавтра. Сказала, что завтра нарочно будет готовить обед для всех и непременно ждет их у себя.

В просветах решетчатых ворот перед складскими бараками виднелась армейская походная кухня, перед ее котлом возился дюжий боец – повар, но главный вход сюда охранял уже поляк в национальной форме, с четырехугольной конфедераткой на голове; он отказывал подошедшему Антону и Усову в пропуске внутрь базы, говоря, что ему не велено никого впускать.

К счастью, там на виду проходил старшина-интендант. Он без лишних слов их впустил за ворота и сразу подвел к кухне. Повар молча налил им суп и дал кашу – то, что осталось от армейского обеда, дал буханку хлеба.

Повеселевший оттого Назар еще присказал Антону:

– Знаешь, когда я уходил на службу еще при царе, мать наказывала мне, чтобы я не очень стеснялся: «Ложки нет, кружкой ешь, кружки нет – рукой». Эх, хорошо всему я научился тогда в армии.

На обратном пути к дому – их пристанищу – их нагнал шум мотора. Огромный неповоротливый автобус, не доехав до них, медленно развернулся и уполз куда-то назад.

ХХ

Они вдвоем – вольные ж армейцы – вышли из дома под солнце, уже ощутимо пригревавшее. Назар неизменно жевал курево – самокрутку. Из подъезда вдруг выскользнула, бренча ведрами, Ружена, дочь доброй польки Казимиры.

– Ружена, погоди! – Антон сорвался с места. – Я помогу. – Забрал у нее ведра.

Водопровод в домах бездействовал, и жители брали воду в колонках внизу. Было по весеннему тепло, все блестело, пронизанное солнечным светом: тающий снег, лужи и летевшие вразбрызг с крыш капли, ветки лип, которые качались на слабом ветру и проглянувшая из-под снега прошлогодняя трава. Широкая Висла темнела полосами, словно лед уже вот-вот собирался тронуться. Далеко справа клонились над рекой фермы взорванного моста.

Ружина привычно – ловко спускалась на непросохшей, петлявшей вдоль берега тропке, и Антон, стараясь не поскользнуться, спешил за ней. Иногда она останавливалась, когда они оба не понимали что-нибудь из того, что они говорили друг другу, и нужно было что-то повторить понятнее. Почему-то она спросила про Москву: какая она?

– О, Москва – совсем большая, – сказал Антон. – Я был в ней однажды.

Она взглянула на него как бы заново и сказала, что он счастливый: видел Москву. И она так хотела бы побывать там.

Они незаметно очутились в узенькой мощеной улочке с рустованными домами. По ней сновали оживленные жители. У какой-то лавочки выстроилась очередь. Кое-где уже подсыхала обнаженная чистая мостовая. И это, видно, тоже радовало всех.

Антон почувствовал здесь на себе вопросительные взгляды поляков, наверняка старавшихся определить, кто он на самом деле и зачем здесь; он оттого и оттого еще, что был одет в рабочей фуфайке – совсем невыигрышно – испытывал некую неловкость; он потому старался свободней разговаривать с Руженой – от смущения. Здесь иные жительницы знали ее, здоровались с ней, и она останавливалась, чтобы с кем-нибудь поговорить. Так подошли к колонке. Набрали воду.

Обратно, в гору, она несла лишь коромысло с крючками на цепи. И все уговаривала его от дать ей тяжелые ведра, которые он нес в руках за дужки, как было ему сподручней. И донес их до самой квартиры, как бы демонстрируя, как он понимал, галантность и юношескую силу, готовность услужить.

Так вот познакомились они, забытые армейцы, с семьей польки Казимиры, по-душевному выручавшей их. Всегда приветствовавшей. Она и дочь ее, Ружена, угощала их, как своих, свежеприготовленным кроличьем бульоном, бегавшем, как Казимира пошутила, вон у них во дворе, на бывшей кроличьей ферме, принадлежавшей немке. Не сбежавшей. Живущей в доме рядом с перекрестком. И было очень интересно польским и русским взаимное общение и разговор обо всем, чему абсолютно не мешало обоюдное незнания языков, но выручало звучание и интонация произносимых слов у народов – соседей. Свет не меркнет. Души не сгорят.

Польки мило велели армейцам и назавтра придти к ним – они сварят такой же обед. Замечательные люди!

А этажом ниже – в своем кабинете – по-прежнему задумчиво вышагивал пан Броневский; его дочь Лада будто понемногу приходила в себя – успокаивалась, но по ночам во сне еще вскрикивала и звала кого-то по имени. Они завтракали и обедали на кухне так же тихо, как и все, что они делали; это было очевидное последствие гитлеровского нашествия: в семье погибли сын и мать. О том обмолвилась Ружена Кашину.

– Окна заплакали: вдруг похолодало на улице. Может, дров принести – камин разогреть? – предложил Назар пану Броневскому. И тот кивнул ему в согласии.

Был седьмой день их пребывания в Торуни.

Назар и Антон заспешили за дровами,