Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

и чтоб заговорить ее – перебивчиво проговорил, как кидаясь в омут:

– Фу-у, мне жарко!

Тетя Дуня подхватила понимающе, хотя и сама была в переживаниях – не было ей слышно ничего о Станиславе, сообщений о нем никаких.

– Ну, жар костей не ломит.

– И кости наломало тоже, – сказал Антон дальше. Преготовно.

– А тебе не тяжело, как сидишь склоненный ты подолгу над рисунком?

– Об этом и не думал я еще. Не уставал с карандашом.

– Пашню пашут, так руками не машут.

– А где ж это видано, – опять заговорила с дрожью Анна, – чтобы жареная рыба и жареные птицы сразу – без труда – подавались бы на стол?

– Ну, ты, мам, загнула больно. Что мой плуг тут! Я что-то ничего из этого не пробовал еще.

– Может статься, и попробуешь когда-нибудь. Может, все вознаградится.

Пронесло, кажись.

– Если плуг свой сконструируешь, мой братец.

– А что, бляха медная! – И Саша, поднявшись, весело показал всем язык.

– Фу, нелюбязь! – Анна перед ним отпрянула, отмахнулась от него. – Лопату-то свою вывернул. Во весь рост. Нет тебе уема никакого.

– Вы пока сидите тут, в избе, я схожу-ка по своим делам. – Пошел он вон.

– Саш, ты, по каким? – вдогонку спрашивала Анна.

– Я сказал ведь: по своим, – огрызнулся он.

– Ну, неверный дух. Сказать еще не хочет толком.

– А скажи вам – запретите мне…

– Разве запретишь тебе? Ты у нас – беззапретность полная…

– Подумаешь! – и Саша вышагнул на улицу.

Да, если было в ком пристрастие к тому, чтобы что-нибудь мастерить отменно, так это было особенно в нем. Но только еще негде было ему развернуться с этим, а не то, что ему больше нравилось раскупоривать снаряды. Его выдавала стойкая тоска по плугу ли или по чему-то еще такому, приходящему к нему на ум. И он бередил всем этим еще чисто по-ребячьи. Как бередила, например, Таня. Помнившая спиленные деревья до того, как они были спилены, и жалевшая их и то, что их теперь не было, она приговаривала, когда заигралась где-то около пней, что она будет поливать водой тот отросточек, какой листочки пустил от пня тополиного, и тогда из них вырастит тополек большим-пребольшим, еще больше и сильнее прежнего. И она тогда будет гулять под ним, и у нее будет маленький жеребеночек, нет, не жеребеночек, а лошадка большая, настоящая лошадка будет бегать и летать. Как Таня и сама летает во сне.

Оживленная этим детским оживлением, Танечка в избу проюркнула – едва Саша вышел. Сообщила всем тоненьким голоском:

– Слушайте, я стих сочинила. Пло лошадку.

– Ну, давай, рассказывай.

– Вот. – И она стала читать его, стоя посреди комнаты:

– Бежит лошадка.

Прямо цветы помялись,

Будто бумажки помялись,

А облака кличат:

«Сюда, сюда, лошадка!»

И вот летит лошадка

Плямо в облака.

– Что, холесе? – спрашивала она тут же. – Я еще могу насочинять. И налисовать.

III

Сыновей Анна Кашина, конечно же, ждала домой (и спасшийся из лагеря Валерий уже больше года служил в войсках). Она регулярно слала им и также получала от них солдатские письма-треугольнички; она неотложно ждала их хотя бы потому, что вследствие всего перенесенного под фашистскими колесами еще трудно складывалась жизнь с малыми ребятками, хоть и улучшалась медленно: требовалась постоянная помощь в делах, чтобы как-то развернуться, выправиться. Но – само собою – она еще надеялась дождаться своего хозяина-мужа: в ней всколыхнулась и прибавилась опять надежда на то оттого, что неожиданно нашелся и нашел свою жену Дуню, прислав им письмо, воевавший Станислав, – и все-таки она думала вопреки всему, что и Василий ее вот-вот тоже объявится где-нибудь; думала так вопреки даже приговору наотрез одной нездешней молодой, но притягательной гадалки, которая ей запомнилась. Это – еще с лета 1944 года, с конца августа; тогда только что Кашиным поставили за счет государства избу в два оконца из отрытых бревен прежней их избы – отрытых из немецкого блиндажа.

Как-то одним ласковым предвечерьем Анна и молодежь – девчата, рассевшись на травке, перед уже новой кашинской избой и рядом с цвевшей, благоухавшей геранью, насаженной Наташей, вели тихую беседу. Вот любила Наташа и попеть, и повышивать, и с цветами повозиться, и поговорить душевно. Незадачка только та была, войной заданная, – просто же несчастье не только для нее одной: что такие, как она, девушки, сами цвели-невестились, а не было достойных им женихов вокруг, куда ни глянь, только одни подростки; рассчитывать можно было лишь на каких-нибудь застрявших на тутошних квартирках тыловников – уж без особенного выбора. И тут девичья беседа прервалась: царственно подошла сюда подвижная вся цыганочка, как картинка. Она попросила подать ей что-нибудь. Наташа сбегала в избу и вынесла ей большой кусок хлеба – примесного. Отдала. Как возблагодарит ее цыганочка (верно, дети были у самой) ! Быстро глянула в правдивые Наташины глаза, сказала ей:

– Давай за это погадаю. Так уйти я не могу. – Засмеялась.

Наташа стушевалась и отнекивалась:

– Нет, я никогда еще у цыганок не гадала; лучшей жизни все равно не выгадаешь ведь.

– Но я не цыганка, а сербиянка, – доверчиво пояснила неизвестная. Вынула колоду карта, на корточки возле всех присела и велела ей: – Нет, тяни любую карту, что приглянется.

Наташа вытащила карту, на которой значилось лишь слово «Москва». И тогда-то сербиянка сказала, обращаясь к Анне:

– Ну, береги, мать, ее: она – временная гостья у тебя, будет скоро жить в Москве. – И к Наташе снова: – У тебя сейчас двое ухажеров, но никто не будет с тобой; один через бумагу не будет, а с другим – не сойдетесь просто. Ну, не поладите… А будет у тебя девушка, чернявый молодой король и проживете вы с ним в согласии; и будет у вас мальчик и девочка, а больше никого.

И потом поразительно, но с какой-то неохотой, сказала она Анне, запросившей погадать и ей:

– У тебя одна дума – о молодом короле и старом. Молодой король вскорости придет к тебе, а старый – нет: его нет в живых, не жди его. – Вот что она выгадала Анне. На этом она споткнулась нехотя.

Сербиянкино пророчество действительно сбывалось. Что касалось Наташи, то первый ее ухажер, с которым она переписывалась, погиб: пришла похоронка на него, а со вторым она разругалась вконец; а что касалось молодого короля – Валерия, то он бежал осенью 43-го из немецкого лагеря – в селе Красный Бор (это под Смоленском) и вернулся в Ромашино в захолодившем ноябре.

Лагерь просто разбежался однажды утром. Проснулся в бараке Валерий, протер глаза и стал в испуге