Моченые яблоки - Магда Иосифовна Алексеева

И Сааремяги читает:

— «Все готово к сезону: оркестр приглашен, купальные заведения приготовлены, квартиры приведены в порядок, лавки наполнены.

Все совершенно готово, и недостает только гостей, которые конечно же прибудут и вознаградят за возлагаемые на них надежды.

Бывали годы, когда ожидания сбывались блестяще, когда число приезжих было велико и многих окружало сияние богатства.

Но случались годы, наносившие городу тяжелый урон, город вынужден был приплачивать, чтобы заплатить за музыку и содержание курзала…»

Да, так было во все времена, Лийзе это прекрасно помнит: много приезжих — значит, у Эйно много работы и в доме есть деньги. Мало приезжих — и работы, и денег мало. Но это не делало ее менее счастливой, она всегда знала, что не деньги, нет, не деньги приносят в дом радость. И так же думал Эйно, он говорил: «Никаких денег не хватит, и без денег можно жить». Он был веселым человеком, ее Эйно…»

Сергей Петрович все-таки побывал у директора типографии тайком от Тони.

— И правильно сделал, — сказала, когда он приехал домой, Анна Тихоновна. — Неужели ни с чем возвращаться? Да я бы извелась вся.

— Очень вежливый человек, — рассказывал Сергей Петрович. — Все, по-моему, правильно понял. Тоня его недаром хвалит.

— Так обойдется? — с надеждой спросила Анна Тихоновна.

— Ну неужели не обойдется? — твердо ответил Сергей Петрович.

На самом-то деле он не был уверен, обойдется ли. Директор сказал: разберемся, хоть казалось, в чем тут еще разбираться? И так все ясно.

Шли дни. Тоня не звонила (обычно вместе со Славкой звонили с переговорной каждую неделю), ничего не сообщала.

— Нет вестей — хорошие вести, — говорила Анна Тихоновна, зная, что муж нервничает, хоть и не подает вида. — Может быть, Тосю пошлем, пусть узнает.

— Нечего еще и Тоську в это впутывать, — сказал Сергей Петрович.

Анна Тихоновна промолчала. «Как будто Тоська не знает», — подумала она.

— Слишком много народу об этом знает, — сказала Алевтина Тоне, придя вечером того дня, когда Сергей Петрович уехал в Радченко.

— Ну и что?

— Как это что? Ведь слухи прилипчивы. Один сказал: «Украла», другой сказал: «Не украла», а третий уже думает: «Может, и не украла, но ведь зря говорить не станут».

— Да, ты права, — поскучнела Тоня. Она представила себе, что слухи в таком искаженном виде могут дойти и до Клима. Лицо ее запылало.

— А ты знаешь, кто заявление состряпал? — сказала она. — Светка!

Алевтина ошеломленно молчала.

— Да, да, представь себе, мне отец рассказал. Не знаю только, откуда он узнал.

Дни мастера наборного цеха Светланы Осиповны Подгорной были бы сочтены, если бы она, прежде чем прийти в цех, где ее ждала разъяренная Алевтина, не отправилась в приемную директора просить срочной аудиенции.

— Мне срочно нужно, срочно, — убеждала она секретаршу.

— Ну какая у тебя может быть срочность? — не поддавалась та.

— Да ты ему только доложи, что пришла Подгорная по поводу заявления.

Секретарша, презрительно дернув плечом, пошла в кабинет и через секунду вышла.

— Ну проходи, — сказала она удивленно.

Когда в городском саду над Волгой зацвели липы, Антонину Сергеевну Завьялову назначили начальником наборного цеха. Федору Павловичу Ставицкому, бывшему начальнику, Никитин велел уйти по собственному желанию, «в противном случае, — пригрозил он, — будете уволены по несоответствию». Федор Павлович понимал, что по несоответствию уволить его трудновато (наборный цех всегда ходил в передовиках), но затевать тяжбу не стал.

— Он ведь почему со мной так? — объяснял он всем и каждому. — Ему мое место нужно. Есть указание выдвигать молодых и женщин. Тут как раз у Завьяловой все при ней: и молодая, и женщина. Только выдвигать некуда, если Ставицкий место не освободит.

Приняв дела, Тоня, к удивлению всех, Светку Подгорную из цеха не выгнала. Говорят, будто она сказала про нее так:

— Чего ее выгонять? Этим не научишь. А жизнь и без нас научит.

Во всяком случае — все заметили — при новом начальнике Светка стала приходить в цех причесанной и двигалась вроде побыстрее.

Семен Адольфович Волосатов доживал в должности председателя месткома до ближайшей профсоюзной конференции. Можно было, конечно, сразу с ним расстаться, но директор, посоветовавшись с секретарем парткома, решил его пока не трогать: пользы нет, но и вреда он уже принести не сможет, на всю жизнь испугался.

— Вы что, решили, что производство это цирк? — сказал ему Никитин. — Это в цирке можно поднимать картонные гири и делать вид, что они двухпудовые.

Семен Адольфович, взмокнув лысиной и горестно соображая, что случилось худшее, не понимал, однако, при чем тут гири?

— Что вы размахивали липовой анонимкой, делая вид, что развиваете кипучую деятельность по поимке расхитителей?

Семен Адольфович молчал. Он был уже тем счастлив, что директор пока не сказал ни слова об участии во всем этом деле жены председателя месткома. «Кажется, не знает, слава богу, — думал Волосатов, — а то бы черт знает куда упек!»

И что уж было совершенно удивительно и непонятно: хищения вдруг прекратились. Прежде всех этот поразительный факт засекли на «черном рынке», а спустя некоторое время его заметили и работники ОБХСС. «Так, пожалуй, и по миру пойдем, — острили они, — работы-то нет».

Наступил август — время отпусков.

— Мы с мамой в Одессу уезжаем, — сказал Славка своему главному приятелю Диме Семенову. — Нам деда путевки достал.

Виктор Васильев тоже решил отправиться в отпуск: когда Антонина переставала появляться в цехе, работать становилось нестерпимо скучно. Знакомые ребята из клуба туристов звали на Алтай.

— Вообще-то я в Эстонию намылился, — сказал Виктор. — Но, может, передумать? — Ему хотелось посмотреть, что это за город такой, в котором живут Лийзе, Ильмар и немного похожая на Тоню Илга, но ведь город и потом никуда не денется, а на Алтай когда еще ребята снова соберутся!

«…С тех пор как началась эта история с Лихула, Элли не появляется на половине Лийзе. И правильно делает: Лийзе не желает ее видеть. Женщина, дважды преступившая закон! Бесхарактерный Ильмар может прощать ее сколько угодно — это его дело, но у Лийзе нет ничего общего со злой кошкой без двух передних зубов.

Считают, что старость — это умиротворение. Да нет же, нет, нет! Пока человек жив, живы и его страсти. Можно устать от страстей, но избавиться от них нельзя.

Папаша Ру́дольф говорил когда-то Лийзе, своей невестке: «Я устал жить».

Лийзе этого тогда не понимала. Как можно устать жить, когда так прекрасно любить Эйно, детей, стирать, готовить, гладить, топить высокие печи, видеть, как расцветают липы!..

Теперь она понимает: она тоже устала. Устала страдать вместе с