Возмездие - Эрик Ломакс

Еще два года я не мог решить, что делать с моей информацией, которая казалась плодом невероятной удачи, помноженной на сверхточное совпадение. Между тем впервые — и лишь в интересах Медицинского фонда — я согласился дать интервью репортерам. До сих пор перспектива любого события, хоть в чем-то напоминающего допрос, захлестывала меня ужасом, но я все же сумел выдержать беседу с журналисткой от «Санди Таймс» и даже принять участие в телепрограмме о Медицинском фонде, которая вышла в эфир в январе 1991-го.

Тот год я потратил на регулярные посещения доктора Тернера, в ходе которых мы обсуждали, как выявление истинного лица Нагасэ может сказаться на мне и что именно следует предпринять. Я не унимался и частенько подумывал вбить его в землю, но Стюарт открыл мне глаза, показав, что нет смысла зацикливаться на убийстве. Он считал, что мне просто нельзя встречаться с моим бывшим мучителем, потому как, дескать, здесь нас ждет «белое пятно». Несмотря на свой богатейший практический опыт, никто из сотрудников фонда не мог найти прецедент предлагаемой мною встречи. В частности, Хелен Бамбер утверждала, что за всю историю послевоенной Европы не может припомнить случая, чтобы жертва пыток добровольно встретилась с человеком, принимавшим непосредственное участие в истязаниях. Со своей стороны, Стюарт Тернер неоднократно напоминал мне, что медицинская литература пестрит примерами того, как американские ветераны Вьетнама получают новые психологические травмы, столкнувшись с яркими напоминаниями о своем военном прошлом.

Меня по-прежнему глодало желание в полной мере отыграться на Нагасэ, и я решил преподнести ему большой-пребольшой сюрприз. Более того, план отмщения получил поддержку из самого неожиданного источника. Дело в том, что Майк Финлансон, режиссер телефильма о работе Фонда и моих собственных злоключениях, настолько увлекся событиями, которые разворачивались на его глазах, что решил сделать полнометражную документальную ленту про нас с Нагасэ. Я лично хотел, чтобы Нагасэ до самого последнего момента думал, что ему предстоит встреча просто с каким-то бывшим военнопленным, отсидевшим на Дальнем Востоке; он ни в коем случае не должен был узнать, что я опознал в нем сотрудника кэмпэйтая. Поначалу Финлансон согласился с моим планом, но затем — и я его понимаю — стал все активнее возражать против такой «атаки из засады».

Мир телевидения был мне в диковинку, однако вскоре я узнал, что здесь как нигде нельзя говорить «гоп», пока не перепрыгнешь: восторженные планы сценариста — это одно, а реакция аудитории — совсем другое. В ту пору Майк являлся независимым режиссером, и эта задумка, намеченная на 1991 год, была плодом его личного энтузиазма. Не ладилось дело с финансированием, на дворе уже давно стояло лето, а мой план был все так же далек от осуществления: задержка, от которой выиграли как минимум двое. Стюарт искренне беспокоился за мою реакцию и предложил заранее, в чисто неофициальной обстановке, познакомиться с кем-нибудь из японцев, чтобы, так сказать, морально подготовиться к эпохальной встрече. Скрепя сердце — раз уж с 1945-го ни разу не довелось переброситься словечком с японцами — я согласился рискнуть. Мы обсудили разные схемы, скажем, я мог зайти в какое-нибудь японское бюро путешествий, а то и представительство тамошней авиакомпании, и мгновенно ретироваться, буде возникнет такая надобность.

Впрочем, душевное спокойствие японских продавцов авиабилетов не успело пострадать, потому что в начале июля 1991-го я поднял трубку зазвонившего телефона. Это мне не свойственно; Патти уже с давних пор по моей просьбе отвечает на звонки, но в тот момент ее не было дома. На том конце провода оказался знакомый мне историк, который спросил, как я смотрю на встречу с Накахара Митико, токийским профессором истории, которая занимается проблемой насильственного труда военнопленных и азиатских рабочих на ТБЖД в годы войны. Я согласился. Вернувшись, жена узнала, что за время ее отсутствия я успел договориться о встрече с особой японских кровей в нашем собственном доме. Сказать, что она изумилась, было бы сильным преуменьшением.

За несколько дней до встречи, назначенной на конец июля, я уже вовсю паниковал, кляня собственную поспешность, однако все обернулось как нельзя лучше. Стоял восхитительный летний денек, небо было легким и чистым — словом, наша северная погода расстаралась. Патти отправилась встречать гостью на станцию Бервик, и вскоре я услышал стук калитки. По садовой дорожке шла моя жена, а рядом — миниатюрная улыбающаяся женщина в элегантном брючном костюме с черным шелковым жакетом; ее волосы поражали иссиня-черным отливом. Мы обменялись рукопожатиями. Профессор Накахара превосходно владела английским, и уже через несколько минут я понял, что дела пойдут как надо. Она оказалась интеллигентной, отзывчивой женщиной, и после обеда мы присели в саду, обмениваясь информацией, просматривая документы, книги и свидетельства той эпохи. Ее супруг, сказала она, пострадал в Хиросиме. В то время как про военнопленных написаны десятки книг, Накахара не хотела, чтобы история депортированных рабочих канула в забвение, потому что почти ничего не рассказано о ромуся, как их называют в Японии. Четверть миллиона человек — малайцы, индонезийцы, китайцы, бирманцы, тамилы, — дезорганизованная и голодающая многоязыкая армия, причем, в отличие от нас, без каких-либо собственных лидеров или организационной структуры. Митико нуждалась в моих воспоминаниях о работе в строительных лагерях, я же питал к ней интерес, поскольку она была моим первым послевоенным связующим звеном с Японией. Еще она сообщила, что как-то раз встречалась с Нагасэ.

Человек, который в 1943-м, будто клещ, залез мне под кожу и застрял там, в чужих глазах выглядел иначе, к тому же во мне пробуждалось любопытство к разным сторонам японской жизни. Взять, к примеру, вот этого профессора. Она не боялась правды, решительно бралась за самые постыдные страницы истории родной страны — и это мне импонировало. Вскоре после возвращения в Японию Митико написала мне, что ее пригласили в Акасакский дворец, прочитать новому императору Акихито лекцию по новейшей истории Юго-Восточной Азии, поскольку намечался официальный визит в тот регион. Она согласилась, но с условием, что ей позволят изложить все как есть, без цензуры.

В том же месяце, когда приезжала Накахара Митико, я получил в подарок небольшую книжку, опубликованную в Японии. Ее написал Нагасэ. О ней я знал лишь, что она называется «Кресты и тигры», потому как мой японский не очень-то продвинулся со времен лагеря и занятий с Вильямсоном в 1943-м. Впрочем, было известно, что в 1990-м в Таиланде вышел ее английский перевод. Я сделал заказ, и наконец бандеролью прибыла тонюсенькая книжка в светло-зеленой бумажной обложке с изображением железнодорожного моста через реку Квай. Шестьдесят с чем-то страниц, набранных пляшущим шрифтом, но я ухватился за нее, как за редкостный манускрипт.

В кратком вступлении Нагасэ рассказывал о своем воинском призыве в декабре 1941-го, то есть когда я в Куантане поджидал армию его императора. Ему присвоили категорию B3, что, по-видимому, означает «слабое физическое развитие», и на приложенном снимке, датированным 20 декабря 1941-го, я видел худенького молодого человека, чье лицо было мне так хорошо знакомо: напряженное, с тонкими чертами, застенчивое и скорбное. Одет в японскую полевую форму, на голове кепи, в руках сжимает рукоятку меча, который ему слишком велик. Он описывает, как его направили в Сайгон служить при местном отделении разведывательной службы Генштаба и как ближе к концу Индонезийской кампании он попал на Яву в качестве переводчика для одного из офицеров разведки, отвечавшего за сбор информации. В начале 1943-го Нагасэ работал в сингапурском подразделении «транспортных операций», подслушивая и подглядывая за военнопленными, этапируемыми на строительство ТБЖД. Думаю, в его обязанности входил обыск их личных вещей на предмет тех драгоценных деталек, которые Фред Смит в свое время привез в Банпонг. В марте 1943-го, когда мы уже сидели в Канбури, его перевели в Бангкок, служить при Стройуправлении ТБЖД, а в сентябре он получил предписание отправиться в канбурскую роту военной полиции. Нагасэ признавал чудовищную цену, в которую обошлась эта дорога — где на каждую уложенную шпалу приходится по одному погибшему из пленных или депортированных рабочих, — и добавлял, что сейчас от путей осталась едва ли треть первоначальной длины.