Не кормите и не трогайте пеликанов - Андрей Аствацатуров

Мы с Лугиным разинули рты.

Никита Виссарионович, не торопясь, вернулся на свое место, уселся и, подтянув брюки, произнес, глядя на тело эскулапа:

– Герой, он, конечно, герой… женщину спас. Но, парни, сфотографировать его на всякий случай не мешает. А то, знаете, так каждый прокрадется в кабинет проректора, напьется, понимаешь, в зюзю и разляжется, как у себя дома. А потом еще скажет, что ему нагрубили.

Халиль что-то пробормотал во сне – мы не разобрали – и свернулся калачиком.

– Ну вы даете, Никита Виссарионович. – Лугин завистливо хмыкнул и рассмеялся. Я тоже улыбнулся за компанию. Никита Виссарионович развел руками:

– А что вы хотите, парни… Десять лет в погонах просто так не проходят. Да-да. А если между нами, я врачам, этим эскулапам, вообще не доверяю. Не делом заняты. Сколько человеку отведено прожить – столько и проживет. Если ты больной, значит так и надо. И вмешиваться не нужно. Да-да. А то сейчас докторов, понимаешь, развелось. Того гляди, люди вообще скоро умирать перестанут.

Раздался короткий стук в дверь, и в проем просунулась голова Клавдии Степановны.

– Что такое? – сдвинул брови Никита Виссарионович. Он замер с бутылкой в руке. – Я ж тебе тыщу раз…

– Тут это… – Клавдия Степановна замялась. – Алла Львовна пришла. Говорит, Андрей Алексеевич ключ забрал.

– Так! Не пускай ее сюда! – загремел Никита Виссарионович. – Слышишь? Пусть там ждет. Сейчас Андрей Алексеич все вынесет.

Дверь закрылась, и Никита Виссарионович повернулся ко мне:

– Про Аллу-то Львовну мы и забыли… Но зато… – он разлил коньяк по стопкам, – все ее проблемы решились. И наши тоже. Давайте, парни, за это выпьем.

Только через месяц я догадался, что он решал свои собственные проблемы, а у Аллы Львовны проблемы только лишь начинались.

Не прошло и двух недель, как ей снова случилось принимать экзамен и поставить несколько неудов. На сей раз это были русские студенты, и среди них оказался сын какого-то большого чиновника-хозяйственника. Чиновник считался из “либеральных”, из рыночных. В свое время курировал образование и права человека, много воровал и, сделавшись в конце концов крепким хозяйственником, вел себя очень заносчиво. Его сын обучался у нас в институте – из Оксфорда его выперли за неуспеваемость – и на экзамены приходил, не готовясь. Ему все сходило с рук, пока он не попал к Алле Львовне. Он вел себя как обычно, примерно так же, как его папа вел себя перед журналистами. Рассказывали, что он сидел, развалившись, закинув ногу на ногу, отвечать на вопросы по билетам отказался и заявил Алле Львовне:

– Все равно “отлично” поставишь, бабуля, так чего мое время тратить?

Алла Львовна молча нарисовала в зачетке “неуд” и указала ему на дверь. Сын хозяйственника ушел, на прощание погрозив кулаком и пообещав, что “у всех тут будут проблемы”.

Однако поначалу ничего не случилось. Все потекло своим обычным канцелярским чередом. Деканат назначил студенту переэкзаменовку. Он не явился. Потом – еще одну. Еще. И наконец, как это положено, согласно правилам, собрали экзаменационную комиссию. И тут случилось странное – Аллу Львовну в эту комиссию решили не включать. Так распорядился Крыщук Денис Николаевич, заведующий нашей кафедрой, хотя все преподаватели, на манер драгунского капитана из Лермонтова, говорили в кулуарах, что это совершенно против правил. Комиссия, посовещавшись, поставила студенту “хорошо”, хотя на экзамене он не присутствовал, а уехал, как нам сообщили, отдыхать в Таиланд. Марк Ильич, которого назначили председателем, когда на заседании кафедры ему задали вопрос, почему все так вышло, капризно закатил глаза и начал долго и путано объяснять, говорить про какой-то реферат, выполненный студентом на высоком научном уровне. Помню, его попросили показать этот реферат, и он сказал, что реферат был предъявлен и сдан в деканат.

Все на кафедре вздохнули и махнули рукой. В конце концов, мало ли мы ставили положительных оценок за списанные дипломы, безобразные курсовые и отвратительные ответы на экзаменах. “Не связывайтесь”, – говорил нам Крыщук своим тихим, вкрадчивым голосом. Мы и не связывались. И теперь тоже решили не связываться. Все разошлись по аудиториям, и учебный процесс потек своим ходом.

Я был тогда занят Наташей и не вникал в кафедральные дела. Наш роман не закончился после той встречи с профессором. Напротив, он имел бурное продолжение.

– Ты с виду был такой тихий, – помню, сказала Наташа. – А сам – ого-го! Мне это сразу понравилось.

Меня в ней тоже все радовало. Ее резвость, ее пухлые щеки, пухлые губы, пухлые руки и груди, пухлые ноги. Она вся напоминала крупное животное, которое возбуждало сильное первобытное желание, если бы не узкая талия посредине туловища. Эта талия ее очеловечивала, превращала в живую женщину, вызывала во мне грусть и негу.

Мы много времени проводили в постели. Подолгу сидели в кафе, прижавшись друг к другу, то и дело принимаясь тискаться и целоваться. Но еще чаще гуляли по городу, ходили на выставки и даже несколько раз в филармонию – Наташа любила классическую музыку. С ее появлением в моей жизни всё как будто встало на свои места. В голове появились графики, расписания, четко отмерявшие время. Я рано ложился спать, рано вставал, в перерывах между занятиями занимался филологией. Квартира тоже преобразилась. В ней вдруг впервые за много лет запахло чистотой. Одежда аккуратно разлеглась в шкафу. Книги встали стройными рядами на полках. Бумаги легли на письменный стол ровными стопками. Посуда, которая гуляла по квартире, теперь сосредоточилась в буфете. Даже в старом холодильнике ЗИС продукты оказались на своих местах.

Наташа мне часто выговаривала за неаккуратность:

– Почему губка лежит в раковине? Где она должна лежать?

– Ну как где…

– Объясни, – когда Наташа отчитывала меня, она всегда произносила слова раздельно, с паузой. – Где? Должна? Лежать? Губка?

Помню, я молчал, раздавленный ее словами.

– В мыльнице, вот где! Понятно? А у тебя – в раковине!

– Она туда упала… – оправдывался я.

– Она. Туда. Не упала, – торжествующе чеканила она. – Ты. Ее. Туда. Бросил.

В итоге я стал опрятен, аккуратен, чистоплотен и какое-то время даже радовался этим переменам, но однажды утром, увидев в ванной Наташину зубную щетку, победно торчавшую из стакана, разозлился. Я оглянулся и понял, что побежден, захвачен, что на мою территорию нагло и без спроса проникли мочалки, губки, шампуни, средства для ухода за лицом, мази, вазочки, кофейные чашечки, статуэтки. Враг был повсюду: в ванной, в коридоре, на кухне. Он глумился и бесчинствовал. В комнате он даже посадил на диване своих соглядатаев, плюшевых котов, и теперь они не спускали с меня глаз. Спонтанность моей жизни оказалась разрушена новым порядком.

Я сделался раздражителен. Стал на нее сердиться, цепляться к мелочам. А потом поднял бунт. Кричал, что нельзя менять порядок в чужом доме, что нужно уважать независимость другого, что не надо кормить и трогать пеликанов. К моему изумлению, Наташа даже бровью не повела. Только посмотрела насмешливо. Нет так нет. Пока, милый! Номер прежний. Захочешь – звони!