Соглядатай, или Красный таракан - Николай Семченко

– Ах, да ты меня ещё и за дурака держись!

Он подскочил ко мне и отвесил оплеуху. Я заплакала.

– Недотрогу из себя строишь! – закричал Иван. – Чуть что – сразу слёзки выдавливаешь. Думаешь, я не знаю, чем ты там, в Германии, занималась? Да вас фашисты в очередь имели…

И он понёс такую дикую чушь, что мне совсем стало плохо. Не помня себя, я опустилась на пол, потеряла сознание и очнулась лишь от нетерпеливых прикосновений его грубых рук. Это было отвратительно и мерзко, так с порядочными женщинами не поступают, но я, зажмурившись, вытерпела его натиск. То ли от пережитого потрясения, то ли по какой другой причине мой затылок будто свинцом налился, и эта тяжесть давила на глаза, маленькими злыми кулачками стучала изнутри по барабанным перепонкам, и снова мне почудилось: шевельнулся в мозгу тот самый таракан.

Если он на самом деле прижился в моей голове, то наверняка сросся с мозговой тканью и стал частью меня. Это мерзкое, гадкое насекомое, которое ничем и никак не вытравишь из хаты, разве что перестанешь зимой печку топить и выморозишь все углы – только так и покончишь с прусаками, – так вот: эта гадость, благополучно пережившая даже динозавров, и не боящаяся никакой радиации, привыкающая к любой отраве, выходит, полакомилась моим сознанием, прогрызла в мозгу дырки, понаделала новых извилин и таким образом определила моё поведение? Ну, разве не так? Ох, что, впрочем, за дикие фантазии! Мне б в сочинительницы страшных сказок податься, а то пропадает талант впустую…

Ни о чём таком ни с кем я, конечно, не говорила. И как бы сильно не болела голова, как бы ни шабаршилось в ней что-то похожее на насекомое, я терпеливо сносила это странное недомогание.

Иван не видел моих страданий. Он вообще наутро ничего не помнил. По крайней мере, утверждал, что ничего не помнит. Но у меня-то память не отшибло! Может, я и хотела бы забыть всё, что меж нами вышло в ту ночь, но не получалось. Иван стал чужим. Или он никогда и не был мне своим?

Я всерьёз стала думать о том, как нам разойтись, и ждала удобного случая, чтобы объясниться с Иваном. Но тут вмешалась сама жизнь.

После работы он занимался на курсах шоферов. И вот закадычные друзья-товарищи уговорили его взять учебную машину и сгонять в соседнее село, куда, по слухам, завезли питьевой спирт. В нашей глухомани это был самый почитаемый алкогольный напиток.

Иван без спроса сел в машину и, как начальник курсов ни орал, ни размахивал кулаками ему вслед, он только сильнее давил на газ. В селе его встретили какие-то знакомые ребята. Они, конечно, на радостях выпили. А на обратном пути Иван сбил с дороги старушку, которая, не приходя в сознание, скончалась. Бабуля была настолько древней, что, может быть, и сама вот-вот представилась бы, но суд это во внимание не принял и отправил Ивана в лагерь общего режима.

Иван написал из тюрьмы пару писем, просил никуда из поселка не уезжать, грозился: всё равно найду и разберусь с тобой!

А я – уехала…

А мне тоже уехать? Оставить всё своё дерьмо тут – и свалить к… ой матери, куда глаза глядят, хоть на край света. Но если это край, то не свалюсь ли с него в дыру ещё более вонючую, а? И глаза-то у меня глядят не куда попало, а выбирают что-нибудь приятное, яркое, чувственное, вот эту, например, аппетитную попочку, чуть прикрытую то ли шарфиком, то ли широкой черной ленточкой – ах, это, кажется, такая мини-юбочка! Я скольжу взглядом вверх, и, странно, он ни на чём больше не задерживается: прямая, без какого-либо намека на выпуклости грудь, покатые плечи, трогательно тонкая шея, обесцвеченные волосы, растрепанные ветром, а лица не видно: оно скрывается за огромными черными очками – как за карнавальной маской, а на губах блестит влажная губная помада, очень красная… Я не вижу глаз, но чувствую: дама смотрит на меня, и, может быть, я ей даже нравлюсь. Что ты, тётя? Я не для тебя. И дело не в том, что ты меня старше на… адцать лет. Какая разница, куда слить сперму, когда она уже из ушей лезет, – нет, тетя, разницы, была бы только щель поплотнее да погорячее, и не обязательно о чём-то с тобой разговаривать, ласкаться и прочие глупые ритуалы соблюдать, только: кончить, кончить, кончить! Но я не для тебя, потому что чувствую: тебе нужен не очередной факальщик, и даже не здоровенный, как у Рокко Сильфреди, член тебе требуется, и не острота какой-нибудь экзотической позы вроде «№69», нет, ничего интересного в этом нет, потому что ты ждешь начала отношений… Не сношений, а – повторяю по слогам: от-но-ше-ний… Угадал? О, отвернулась! Ну что ж, а я не отвернусь, я просто сверну вон за тот угол. Мне не хочется начинать с кем бы то ни было каких-либо отношений, я от них и без того устал. Чувствую себя как муха, попавшая в паучью сеть: нити связей, привязанностей, чувствований, страстей (ой ли?) – липнут, спутываются, пеленают, затягиваются туже и туже… О, как вырваться из этого всего? И, вырвавшись, сумею ли уйти, убежать, улететь, скрыться от всего, что было? Прошлое налипло на мне, как мелкие ракушки на днище корабля, и куда б он ни плыл, в какие б новые моря не входил, эти невзрачные моллюски не отколупнут ни шторма, ни девятый вал, ни грозный господин Цунами.

Я бы тоже куда-нибудь уехал. Но зачем? Впереди самого себя я бегать не умею, и если даже постараюсь убежать, то ведь всё равно остановлюсь, чтобы перевести дух – и ап! вот она, моя суть, пронзительно улыбаясь, уже похлопывает меня по плечу и холодной рукой навешивает на грудь как ордена все мои «ракушки»…

Ты уехала от Ивана. Но он уже сидел в тюрьме. Его не было рядом. Или всё-таки был? Может, в вашем доме обитал его фантом – тот энергетический двойник, который есть у каждого человека. Чудики-ученые будто бы зафиксировали это явление своими высокочувствительными приборами. И коли это так, то незримое присутствие двойника Ивана доставляло тебе беспокойство, охотно в это верю… Но ты уехала не от него. Ты уехала от самой себя. И ещё от той жизни, которую за жизнь не считала. Но первое навряд ли тебе удалось, а вот насчёт второго – что ж, посмотрим…

Но где же, где же хоть одно упоминание о госпоже Песьеголовой и её внуке? Наверное, Наталья что-то такое навоображала, придумала красивую версию, а на самом деле ещё неизвестно, то ли что-то было на самом деле, то ли померещилось… В бабкиных записках названо много людей, и если захотеть, то некоторых из них ещё можно найти в живых, поговорить с их родственниками… Только зачем? Мне это неинтересно. И даже до этой Песьеголовой мне нет никакого дела; может, она и неправедно прожила свою жизнь, и навредила кому-то, и что-то не так делала, но мне ли о том судить? Я и сам – невыносимый, грязный, развратный, шкодливый, дрянь дрянью! Но об этом знаю только я, и порой самого себя стыжусь…

(начало абзаца тщательно вымарано)… как приличные, чистенькие и благополучные дети бегут от своего опустившегося отца-пропойцы. А он, быть может, носит в огрубевшем, немытом, вонючем теле чистую и светлую душу – то, что вознесёт его над всеми нами, внешне приличными и пристойными, пахнущими парфюмом и дезодорантовой свежестью.

Я не тот, за кого себя выдаю. Я тот, каким вы меня хотите видеть. И я тот, кого я старательно изображаю – для вас, для себя… Но на самом деле я – другой! Впрочем, какая вам разница? Вы видите того, кого видите – приятный, хороший парень, не правда ли, и к тому же небесталанный, и этого вам достаточно, не так ли? Будьте спокойны, дорогие товарищи! Всё – хорошо, всё – путём, всё – нормально, и даже если ненормально, то всё равно постараемся изобразить так, как надо, и – с оптимизмом, альтруизмом и всякими прочими «измами», какие вам нравятся. Пусть всё будет хорошо! Правда, это ещё не значит, будто то, что вам кажется хорошим, на самом деле таковым является. Меня тошнит от того, что нравится вам. Тош-нит! Но ведь и вы скривитесь от каких-то моих пристрастий, не так ли? А особенно мне муторно видеть благоразумные и глубокомысленные лица, вроде вашей физиономии, например. Что? Она у вас не такая? Да что вы говорите, милейший! Подойдите к зеркалу… Ну и как? Ха-ха!