Соглядатай, или Красный таракан - Николай Семченко

Да, конечно, я завидовал Юрке. А ещё меня бесила его ограниченность. Он был законченным бабником, и расширение сексуальных возможностей его не интересовало. Ну, вот догадался же он насчёт двойственности натуры Дон-Жуана. А может, и я тоже такой же? Однако это его не интересовало…

(Молчи! Это твоя тайна, дурачок! Ты ведь не знаешь, кто прочитает твои записки и как их потом использует – против тебя же…)

– А ещё мне кажется, что хоть из кожи вылезь – этого никто не оценит и даже не заметит, если ты при этом ничем не полезен толпе, – говорил Юра.

Кажется, он развивал какую-то очередную абсурдную теорию о человеке искусства. Занятый своими мыслями, начала я не слышал, но, впрочем, это меня мало смущало: Юра наверняка обычную банальщину выдавал, как всегда, за собственное открытие.

– Почему толпа возносит кого-то на пьедестал? – продолжал Юра. – В большинстве случаев потому, что этот человек что-то сделал намного лучше других и тем самым оказался полезным. И при этом не обязательно быть гением. Помнишь, у Гете есть афоризм: «Всякий великий поэт сначала великий, а потом поэт»? Гений – это всегда просто поэт, без всяких определений типа «выдающийся», «известный» и так далее. Он и в практическом смысле полезен: его строки отражают самые загадочные движения души, и заумнейшие законы психологии обретают в четверостишьях простоту и ясность… Он полезен уже хотя бы потому, что помогает читателю взглянуть на себя со стороны, успокаивает его и ободряет…

– Юра, тут не театр, говори, пожалуйста, проще, – я специально заломил руки в эффектной позе отчаяния. – Ах, у меня от этих теорий голова сейчас лопнет, как перезревший арбуз!

– А ты молчи и слушай, – Юра ехидно скривил губы. – Может, поймёшь, почему твои картины и на хрен никому не нужны…

– На хрен, конечно, не нужны, – огрызнулся я. – Картина – это не презерватив, на хрен не оденешь!

– Пошляк, – усмехнулся Юра. – Но, впрочем, в этом что-то есть. Вот если бы ты попытался сделать свою пошлость самой заметной, то, может быть, твои картины не пылились бы тут. Человек, умеющий что-то делать лучше других, мало того, что никогда не пропадёт, но и станет мастером, маэстро, учителем – короче, будет у всех на устах…

– Попса тоже у всех на устах, – возразил я. – И деньги у неё есть, и на экране телевизора часто мелькает, и в газетах и журналах – вот такие интервью и красивые фотографии… Но проходит время – и всех этих поп-звезд забывают! И точно так же забудут самую изощренную пошлость…

– Нет, не забудут, если ты сделаешь её полезной!

– Пошлость – полезной?

– Ну да! Люди будут глядеть на неё, так сказать, в назидательных целях. Родители станут водить к твоим картинам детишек и, утирая им сопли, умильно тыкать в холсты: «Вот так делать нельзя! Так делают только самые плохие дяди!» То есть отвратительное становится полезным, понимаешь?

– Но навряд ли это становится фактом искусства!

– А разве уродины Тулуз-Лотрека не факт искусства? Да и женщины Шагала – тоже далеко не красавицы, даже можно сказать: страхотули, но отчего же на них хочется глядеть и глядеть?

– Да уж, наверное, не потому, что они изображены, как ты говоришь, в назидательных целях…

– А в каких?

– Да ни в каких! Если бы искусство ограничивалось только назиданиями, нравоучениями и полезностью, то, наверное, дальше справочников по этикету, проповедей и различных руководств никуда бы не двинулось. К примеру, кулинарную книгу Дюма-отца ты не ставишь выше его «Трёх мушкетеров», правда? Хотя его рецепты, надо отдать должное, превосходны, и к тому же написаны живым литературным языком, читать их – одно удовольствие, да и готовить по ним – тоже удовольствие. Но фактом литературы стали «Три мушкетера» наперекор всей полезности кулинарного искусства Дюма-отца…

– «Три мушкетера» полностью отвечают моей теории полезности…

– Да, конечно, – я нарочито присвистнул. – Они учат доброму, разумному, вечному, как же! А если вдуматься, то что делают эти мушкетеры? Спасают королеву, которая подарила алмазные подвески своему любовнику. Вершится самосуд над Миледи. Мадам Буанасье, как известно, женщина замужняя, но её измена мужу с д, Артаньяном – это, конечно же, святая любовь. Бесконечные пьянки, мордобои – это тоже вроде как геройство…

– Ты – зануда! Не видишь во всём этом высокой поэтики!

– Интересно, о какой бы такой поэтике ты сам рассуждал, если бы твоя жёнушка связалась с каким-нибудь мужичком? Наверное, тогда ты бы не стал винить господина Буанасье в том, что он скучный, старый и вообще – не герой романа…

– А знаешь ли ты, о, Серж, ни разу не бывший чьим-то мужем, что в измене жены как раз виноват супруг, – Юра надул щеки и состроил преуморительную рожицу. – Если он вот такой: важный, как индюк, скучный, как осёл, и напоминает мерина, то что остаётся делать его спутнице жизни, а? Нет, дорогой, как ни крути, а муж – всегда основной герой романа. А твой подзащитный Буанасье сам добровольно перешёл на вторые роли…

Мы говорили совсем не о том. Наша беседа, наверное, напоминала разговор двух сумасшедших, которых только что обокрали, но вместо того, чтобы обсуждать сей прискорбный факт, они ударились в философствование на самые отвлеченные темы.

– А что, разве ты предпочитаешь думать только конкретно? – удивился Юра (или сделал вид, что удивился, чёрт его поймёт). – Что-то по твоим картинам это не заметно…

– При чём тут мои картины?

– А при том, что они, так сказать, очень даже отвлеченные, – важно изрёк Юра. – И доказывают, что образ – это форма выражения мысли, которая есть не что иное, как некий энергетический импульс…

– Ну-у, брат, начитался ты всякого дерьма… Некий энергетический импульс, – передразнил я. – Признайся, что на днях листал какую-нибудь эзотерическую брошюрку…

– Да ничего я не листал! – вспылил Юра. – Я это сам понял: когда мы мыслим, то думаем не словами. Сначала в сознании как бы всплывает нечто, что через мгновение оформляется в виде слов. Но прежде-то были не слова или какие-то другие знаки, а нечто, чему трудно дать определение…

– Ну, и к чему эти твои умничанья? – рассердился я. – У меня сейчас шизофрения начнётся: то мы говорим об ограблении квартир, то о романтической госпоже Буанасье, то о конкретности и абстрактности…

– А у тебя нет ощущения, что записки твоей бабуси каким-то образом связаны с твоей собственной судьбой? – Юра, прищурив глаза, испытующе глядел на меня. – Может быть, то, что она написала на бумаге, – это некое предостережение?

– Выдумаешь тоже!

– И всё-таки не похоже, чтобы твоя бабуся была графоманшей. Если она взялась за перо и бумагу, чтобы облечь некие импульсы души в слова, то это вовсе не случайно, согласись…

– Что-то раньше я не замечал за тобой склонности к бреду. Ты часом не приболел ли?

– Может, эти записки – подсказка, как исправить твою судьбу, – продолжал говорить Юра, не обращая внимания на мои подначки. – Опыт жизни твоей бабки – это и твой опыт, только ты не хочешь его использовать. Может быть, вот эти бумажки – самое дорогое, что есть в твоей квартире…