Трепетные птички - Лев Портной

— Не позовем, — ответила я.

Я поняла, что наше расставание — вопрос ближайшего будущего. Но о Светке мы больше никогда не говорили.

Вовик бросил меня технично и благородно. Однажды он сказал, что купит мне другую квартиру. Альтруистический порыв он объяснил очень доходчиво: эта квартира оформлена на него, и, случись с ним что, его жена вышвырнет меня на улицу. В целом такой подход — «случись с ним что, а я не должна остаться без квартиры» — мне нравился. Но сердцем я почувствовала неладное.

Он купил мне не одну, а целых две квартиры в соседних подъездах.

— Так ты получишь финансовую независимость, — пояснил он свою щедрость.

Я переехала в маленькую квартиру, а большую сдали, и я получила собственный источник доходов. Все было хорошо, Вовик даже несколько раз оставался со мною на ночь. Вот только вечеринки проходили на старой квартире уже без меня. А вскоре я узнала, что гостей принимает другая женщина, каждый раз в новом вечернем платье. Пару раз я видела фотографии их обоих в каких-то глянцевых журналах и из подписей под снимками узнала, что мне на смену пришла студентка из театрального училища. Несколько ночей я проплакала, но, положа руку на сердце, признаюсь, что оправилась быстро, поскольку давно ожидала того, что произошло.

Вовик остался благородным до конца. Он постоянно держал меня в поле зрения, включил в круг друзей, о которых считал долгом заботиться. Сама я никогда ни о чем его не просила и о назначенных им пособиях отставной любовнице узнавала методом «тыка».

Например, на восьмое марта курьер доставил мне букет роз, часики с бриллиантами и ваучер туристической фирмы, принадлежавшей Вовику. Я позвонила и поблагодарила его. Он предложил поехать вместе в Италию и, похоже, не в шутку. Но я не поддалась. Как говорится, умерла, так умерла.

В турфирме я заказала двухнедельную поездку в Анталию. Мой выбор смутил менеджера.

— А вы не хотите поехать, скажем, в Сан-Тропе? — осторожно спросил молодой человек.

— А можно? — насторожилась я.

— А давайте мы разработаем для вас индивидуальный тур? — воодушевился он.

— Ну, давайте, — согласилась я.

По самым скромным прикидкам предложенный мне тур стоил не менее двадцати пяти тысяч долларов. И менеджер еще убеждал меня взять с собой компаньона. Но устраивать евротуры для друзей за счет Вовика я не стала.

Каким-то образом — подозреваю, через Машку, Вовик оказался в курсе, когда заболела моя мама. И немедленно устроил ее в лучшую клинику, а потом оплатил и курс в австрийском санатории.

Но больше всего меня радовали эсэмэски. И о них стоит рассказать отдельно.

В те счастливые времена, когда мы были вместе, Вовик иногда впадал в странную задумчивость. Чаще всего это случалось во время поездок по городу, особенно в «пробках». Он неожиданно отключался, наклонялся вперед, левой рукой прикрывал рот и теребил подбородок так, словно хотел что-то сказать, но боялся, что сорвется неверное слово. Я чувствовала, что в эти минуты его занимают мысли отнюдь не о бизнесе, не о семье и уж точно не обо мне. Я отворачивалась и, мучимая ревностью, делала вид, что любуюсь пейзажем за окном. Иногда Вовика «не отпускало» до конца поездки, и он становился невыносимым, впрочем, быстро справлялся с раздражением. Но гораздо чаще Вовик, помусолив подбородок, вытаскивал сотовый и торопливо набивал какие-то тексты, прикрывая от меня дисплей. Закончив, он откидывался назад, на губах его блуждала мечтательная улыбка, выражение лица делалось благостным, и мне хотелось залепить тортом со взбитыми сливками по его самодовольной физиономии.

После того, как мы расстались, тайна его эсэмэсок открылась, подтвердив мои худшие подозрения. Правда, это тогда, пока мы были вместе, они были худшими. А теперь эсэмэски приходили ко мне, и это было приятно. Дзынькал мобильник, извещая о новом сообщении, и я знала, что Вовкин джип стоит в «пробке», он сидит с блаженной улыбкой, и новая пассия с трудом сдерживается, чтобы не влепить ему кулачком по губам. В такие минуты я мысленно обращалась к ней. Не ревнуй, говорила я, пойми: наступит печальный день, когда и тебя отправят в отставку, а номер твоего мобильника включат в список рассылки смс-сообщений, и, получая время от времени незатейливые четверостишия, ты будешь знать, что есть человек, который то ли любил тебя, то ли поматросил и бросил, но как бы то ни было, ты можешь обратиться к нему, случись крайняя необходимость. А можешь и без крайней необходимости.

Стишки, которые он присылал, были непритязательны и сумбурны. Как тот азиат пел обо всем, что попадалось на глаза, так и Вовик рифмовал всякую чушь, приходившую ему на ум. Впрочем, иногда он выдавал и строки, достойные пера маститого острослова. Например, как-то в конце февраля я получила вот такой лимерик.

Знал Малевича я, Казимира.

Это был величайший проныра.

Он обычный квадрат

выдавал всем подряд

за новейшее виденье мира.

Сексуальный голод порождает острое чувство одиночества. Хочется лезть на потолок или запустить руку в штаны случайному попутчику в лифте, а вечером, лежа в ванной, расстрелять свое естество не струей из душа, а очередью из «Калашникова».

Лимерик об одном художнике напомнил мне о другом. Точнее, о другой. О той, картина которой украшала холл. Я и раньше частенько думала о Светке, но то были бесплодные воспоминания. А Вовкин лимерик подтолкнул меня к действию. Вечером я позвонила ей. Она ответила после первого же гудка, будто почти два года сидела, не спуская глаз с дисплея. Через час она переступила порог моей квартиры.

— Вот и я, — напевно растягивая слова, промолвила Света.

Наши взгляды встретились, и мы замерли. И вновь завороженная глубиной ее глаз, я забыла обо всем остальном — о приплюснутом носе, худющих руках, костлявых коленках и выставленной на обозрение, как в наглядных пособиях, системе кровообращения. Я видела только карие глаза. Но моя наивность осталась в прошлом. Льющийся из ее глаз свет я больше не принимала за свет всепонимания. Всепрощения — может быть. Простить ее, простить себя и позволить увлечь себя в омут.

Я сделала шаг вперед, мы обняли друг друга, замерли снова, и меня обдало знакомым жаром.

Но Светка осталась Светкой. Я так и не поняла, и впрямь ли она была такой непосредственной? Или ее простодушие являлось маской, толстой носорожьей шкурой, чтобы такие, как я, не лезли в душу и не рассчитывали на слишком близкие отношения?

Она увидела картину на стене и, выскользнув из моих объятий, воскликнула:

— Так вот она где? А я Вовку-то спрашивала, куда «Розовые кисти» дел! Хотя и догадывалась, что ты картину с собой забрала! Нравится?

— Нравится, — кивнула я, кое-как справившись с эмоциями. — Все жду, что художник вернется и перекрасит все в розовый цвет.

— Розовый цвет, — промолвила Света, — быстро надоест. До тошноты.

Она уехала поздним утром. Я дала ей денег, меньше, чем давал Вовик, но, кажется, она осталась довольна. По крайней мере, на прощание она сказала свое обычное: