Каратель - Беркем аль Атоми

Русский склонился, накрыв рукой Desert Eagle, и зазвенел под столом дверцей сейфа. Вытащил сверток в пластиковом грипере, бросил на стол.

— Сюда слушай. Пойдешь в Динкорп, только в расположение там, смотри, не заходи. Подойдешь с наружной стороны к белому модулю и позовешь под окном, постучи, если не услышат. Вызовешь Ибру, Ибрагима, это типа старшего у них. Отдашь пакет. От меня, скажи. Ибра этот спросит, че мы тут делаем, — скажи, мол, бухаем, спьяну чухну хуярим, тебе вон наваляли. Если не спросит, все равно скажи. Понял? Бегом. — Проводив глазами эстонца, Старший продолжил: — Хохол. Береза. Что делать — знаете. Давайте, мужики. Чтоб до подхода этих ни одна блядь ни капли не слила. Я пока с этими покатаюсь. Хохол, слышь? Коробок этот отверни, — русский пнул под столом сейф, звякнула дверца, — в машину кинь, пусть с тобой пока побудет.

— Купы-ы-ыла мамо коныка, а ко-о-онык без ногы-ы-ы…

Рассвет уже совсем на подходе; болезненно-желтые разводы на востоке превратили черное в серое. В этой мутной полумгле видно едва ли не хуже, чем ночью, и люди, бредущие меж холмов, покрытых сухим осыпающимся снегом, оступаются и проваливаются все чаще. В некоторых снежных курганах угадываются квадраты и прямоугольники — видимо, здесь когда-то стояли то ли дома, то ли гаражи, то ли еще какие результаты человеческой деятельности, но сейчас все это до неузнаваемости искажено толстым слоем скрипучего снега, с наветренной стороны препятствий достигающего двухметровой толщины.

— Купы-ы-ыла мамо коныка, а ко-о-онык без нохы-ы-ы… Правее прими, чучело. Там по самы яйцы, не видишь, что ли…

Эдгар шел уже не из последних сил, они кончились еще вчера, когда раздолбавшие колонну местные, навьючив их с Мартином неподъемной кучей трофеев, всю дорогу гнали на пинках по глубокому снегу. События, последовавшие за этим, разум старательно прятал по самым отдаленным уголкам мозга — разум берег себя, понимая, что не выдержит даже мельком брошенного взгляда на кадры этой ночи, зачем-то сохраненные безжалостной памятью.

Кое-как переставляя вареные макаронины ног, он с трудом, как сквозь толстую стену, разбирал команды шагающего позади существа. После ночи в теплоузле считать это человеком Эдгар не мог — и был, честно говоря, не слишком далек от истины.

— Купы-ы-ыла мамо коныка, а ко-о-онык без ногы-ы-ы… — в очередной раз хрипло провыло существо за его спиной, и Эдгар привычно содрогнулся всем телом. Пленный держался за эту периодически звучащую за спиной фразу, как за единственную связь с растаявшей за ночь реальностью, но спазм от хриплого воя всякий раз скручивал внутренности и отпускал лишь через несколько шагов.

— Э. Подымайся уже. Цыгель-цыгель.

Пленный лежал на снегу, и встать у него никак не получалось. Нет, он не косил — Ахмет видел, что он более-менее честно старается исполнить его приказ, но… Ноги не держали: то и дело подламываясь, они не давали пленному сохранять вертикальное положение, раз за разом отправляя его носом в сухой, обдирающий лицо снег. Такое бывает. Близкое к пределу напряжение иногда подбрасывает организму такие шутки, о которых ничего не известно даже самым ученым невропатологам; зато бывает, что о таких парамедицинских случаях прекрасно осведомлены обыкновенные солдаты на передовой — и о методах лечения, кстати, тоже.

— Ладно. Отдыхай. Пять минут тебе, — сделав сочувственную мину, сообщил пленному Ахмет, присаживаясь на корточки.

Пленный бросил свое тело как есть — не перекладываясь поудобнее, не пытаясь как-то улечься, он тут же закрыл судорожно дергающиеся глаза и ткнулся лбом в снег.

Ахмет нарочито резко пошевелился, стараясь звякнуть винтовкой. Пленный дернулся, широко распахнув подергивающиеся подступающим безумием глаза, но увидел лишь недоуменный взгляд прикуривающего конвоира: чего, мол, вскипишнулся? Экий пугливый, смотри-ка…

Едва пленный вернул голову в исходное, Ахмет изогнулся к нему и, вытянув винтовку над самой его головой, дал короткую очередь. Тело пленного конвульсивно съежилось и спрятало голову руками, но осталось лежать в том же самом положении. …Бля, че-то не то, — недовольно отметил человек, — он вроде как взбодриться должен, а не так вот… Но ресурсы организма пленного были уже недоступны — слишком много свалилось на недавнего каунасского пожарного, в недобрый час решившего ускорить выплату ипотеки службой в бывшей России.

— Ой смотри Эдя, ой смотри, — прохрипело существо, натужно распрямляясь: теперь пленный сидел у него на шее, словно ребенок у папы; разве что этот ребенок весил под сотню и с трудом держался прямо. — Ежели обоссышься, я ть-те такую саечку выпишу… Да держись ты… Х-хы… Ох и тяжелый ты, сука… Ну, айда.

Райерсон, конечно, не пошел на скоропалительно созванный новой дурочкой meeting. Еще не хватало. До чего же похожи все свежевознесенные менеджеры, зла на них нет, их невозможно даже более-менее всерьез презирать. Ни уха ни рыла не понимая в сложной механике власти, они свято уверены в единственности и всесильности своей линии подчинения; на самом-то деле вспомогательной, если начать разбираться. Выставленное напоказ никогда ничего не решает, и в тряпочном тельце каждого Панча шевелится рука, уходящая куда-то в темноту.

Райерсон знал в какую. Еще в Норфолке, подписывая бумаги, согласно которым душа, дух и тело молодого лейтенанта морской пехоты отныне и навсегда принадлежат Разведывательному Управлению US Navy, Марк Райерсон понял простую вещь: власть — не длинный лимузин, везущий на инаугурацию очередную мартышку, заботливо выращенную по традиционной схеме. Все это мишура, путь из питомника через клоунские курсы на сцену ярмарочного вертепа. Йель или Гарвард под присмотром кураторов из потешно-романтических «фи-бета-капп» и «черепов с костями», где чокнувшиеся на клоунских традициях идиоты взращивают в прыщавой «элите» невероятное самомнение — попутно приучая к истинно аристократическим способам ублажения плоти; затем проверка на вшивость в должности какого-нибудь окружного прокурора; конгресс, где мартышка учится петь гимн и врать, не отводя глаз; сенат, где мартышке дают «спереть» первый банан, наблюдая за реакцией, — и оставляют просто сенатором или берут в игру навсегда. Потом откуда-то из темноты приходит команда — вон ту, с красным задом; и, извольте видеть, свободный народ «выбирает» себе очередного Панча. …С Моникой вместо Джуди, — ухмыльнулся Райерсон, припоминая поросшую мхом историю, случившуюся с одним из Панчей во времена, когда он был еще сопливым кадетом.

Выйдя из кабинета, Райерсон направился к стоянке и вскоре несся на огромном черном «юконе» по единственной чистой от снега трассе, пронизывающей огромную лесистую территорию русского химзавода.

У него есть должок. Даже не «должок», а Долг.

Власть, впуская тебя в свои истинные коридоры, скромные и тихие, над которыми двести футов гранита с сонной базой вокруг шахты подъемника, умеет дать понять, что такое Долг. И не просто дает понять, а заставляет впитать это понимание до полного растворения и не отстает даже тогда, когда становится окончательно ясно: человек стал еще одним крошечным бугорком на огромной всемогущей опухоли, лишь поверху покрытой тонким слоем страны — с домами, дорогами и толпами в супермаркетах. Любой, ставший бугорком на этом великом целом, никогда уже не предпочтет мишуру истинному. Власть платит своим очень щедро — собой, так никогда не сможет заплатить ни один другой работодатель, и Людям Власти смешно смотреть на миллиардеров, обгоняющих скромные черные доджи в претенциозных лаковых жестянках: селибритиз едут всего лишь из поместья в яхт-клуб, а скромные подполковники и доктора философии едут решать по-настоящему важные вопросы. Какие? Управлять миром. Мир управляется, вы не знали?