Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

в Германии, но разве бы он посмел вести себя так же и за ее пределами? Да даже если бы и набрался храбрости или оказался настолько безумным, это еще не конец света, да и сам Гитлер не вечен, так же как не был вечен и Гинденбург или не были вечными все эти наши господа Стоядинович и Евтич. Еще вчера они были всё и вся, а сегодня их уже нигде нет. Так же будет и с Гитлером. Да мы еще будем смеяться над тем, каким важным его считали, и сердиться на самих себя за эти страхи, дурные предчувствия, ночные кошмары, злые слова и несостоявшиеся поездки на летний отдых в Опатию, за все, что мы себе сами испортили из-за Гитлера.

Правда, она видела, как приезжают люди, ни слова не знающие по-хорватски, и как их размещают в «Маккаби» на улице Пальмотича. Это были люди из Вены, Граца, Зальцбурга, одетые в основном по последней венской моде, все бывшие профессора, архитекторы, врачи. Они проводили две-три ночи на гимнастических и борцовских матах в физкультурном зале, а потом их отправляли дальше. Некоторые, как говорят, уже нашли работу в Белграде, другие продолжили путь в Америку, Англию, Турцию или Палестину. Возможно, они и раньше хотели переселиться туда и произошедшее стало для них подходящим поводом. Да и кто знает, что из всего этого на самом деле правда.

Ивка несколько раз относила тем людям в «Маккаби» обед.

Дворник и вахтер Жига Зильберштейн представил ее. Он сказал:

– Это мать нашей великой актрисы. Нашей Ширли Темпл!

Люди на это кивали головами и ни о чем не расспрашивали. Ивку это немного обидело. Она приносит им обед, а их вообще не интересует, кто она и что она. Не интересует и то, куда они приехали, не интересуют загребские актрисы и загребский театральный репертуар. Они не расспрашивают о последних премьерах, вероятно даже не знают, где находится театр, а может быть, вообще не выходят из гимнастического зала потому, что думают, что в Загребе нет ничего достойного внимания. Эти люди прямо как с Луны свалились.

А вот когда мы приезжаем в Вену, нас в Вене интересует все. Это потому, что мы не смотрим на венцев свысока, как смотрят на нас они. И хотя во всей Австрии и Германии нет второй такой актрисы, как Руфь Танненбаум, она их совершенно не интересует. Они сидят на гимнастических матах и ждут, когда им принесут голубцы. Ивке очень хотелось сказать им, что эти голубцы не кошерные, а просто загребские и хорватские, приготовленные по нашим примитивным правилам и рецептам, и пожелать им приятного аппетита, если, конечно, им не противно такое есть или если они действительно голодны. Вы просто высокомерны, хотела бы сказать им Ивка, не умеете радоваться другим и думаете, что разницы между обезьянами и теми людьми, среди которых вы сейчас оказались, почти нет. Почему же вы тогда приехали, спросила бы она их разгневанно, почему не остались в своей Вене, если считаете нас такими грязными и уродливыми? Постыдитесь, сказала бы она им, если еще помните, что такое стыд.

Но Ивка им ничего не сказала. Она до конца осталась дамой.

XXI

Первого сентября, ранним утром, Аврааму Зингеру пришло письмо из Варшавы, от его племянника Георга, в котором тот сообщал, что Ури Альберт Зингер, старший брат Авраама, умер на восьмидесятом году жизни своей смертью, что, разумеется, есть дар Всевышнего.

Письмо он спрятал в книгу «Тысяча и одна ночь», перевод на немецкий Густава Вайля, издание 1839 года, куда он прятал все, что не должна была видеть госпожа Штерн. Он не скажет ей про смерть брата: она его не знала, и от этого известия ей не было бы никакой пользы. Только начала бы еще больше беспокоиться из-за Авраама и целыми днями наблюдать и расспрашивать, почему он делает то, что делает, и не делает того, чего не делает. Эта женщина иногда бывала невыносимой.

Авраам решил и сам не признавать смерти Альберта, хотя собирался, когда госпожа Штерн пойдет на рынок, потихоньку, в саду, прочитать ему кадиш. Он может притворяться перед другими, перед собой, но перед Богом – не может.

К себе он эту смерть не подпустит и с ней не примирится, потому что не видел Альберта уже целых двадцать лет. Два раза в год они обменивались письмами, в которых каждый из них подробно рассказывал обо всем, что произошло за последние полгода, а один раз, в позапрошлом году, они поговорили по телефону. Альберт телеграммой за месяц вперед сообщил о времени своего звонка, ему нужно было сказать что-то важное. Но потом он забыл, что именно. И они поговорили о дожде в Варшаве и о солнце в Загребе.

Если он не видел брата двадцать лет, то в какое одиночество мог сегодня погрузить его уход Альберта? Да ни в какое. Скоро они увидятся. Возможно, и йорцайт[94]еще не пройдет, и он не сможет второй раз прочитать ему кадиш в саду, под орехом, а они уже опять будут вместе. Авраам знал, что Альберту не было жаль расставаться с этим светом, – ему даже казалось, хотя и это тоже было грехом, что и сам он больше не видит той красоты, о которой можно бы было сожалеть.

А то, что все обстоит именно так и что следовало бы как можно скорее отправиться вслед за Альбертом, в тот же вечер подтвердило Радио Лондон. Германские войска перешли границу с Польшей. Похоже, началась вторая Великая война.

Госпожа Штерн вздохнула и сказала:

– Как несчастны сейчас те, у кого есть сыновья.

Он грустно посмотрел на нее, но промолчал. Зачем говорить ей что-то, она и сама знает правду, просто сейчас утешает себя.

В тот вечер он долго стоял в саду. Все еще длилось лето, было тепло, кругом стрекотали кузнечики. Если закрыть глаза, можно вообразить, что ты где-то на море, в Цриквенице или Кострене, и что приближается двадцатый век. В те годы они часто сидели на террасах над морем, у Дино Вербера или у торговца щетками Иванишевича, и говорили только о том, что приближается конец света. Поди теперь знай, действительно ли кто-то в такое верил, – сейчас Аврааму кажется, что нет, но людская память коротка, и ты даже про самого себя не знаешь наверняка, что ты думал и во что верил сорок лет назад. Конец света должен был произойти ровно в