Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

больше не вернется. Ну а если судьба Руфи Танненбаум бану безразлична, ладно, тогда Ивка сама позаботится о своем ребенке, защитит от сумасшедшей Амалии и будет смотреть за Руфью, как самая обыкновенная мама, а не как мама загребской Ширли Темпл.

Но уж тогда пусть не приглашают Руфь Танненбаум поздравить молодого короля с днем рождения от имени детей и граждан Загреба и перед ним самим сыграть в одноактной пьесе «Когда Бог был ребенком», потому что мать девочки, Ивка, больше никогда не позволит везти ее в Белград. Да и вообще, где это видано, чтобы одиннадцатилетнюю девочку одну отпускали в Белград!

Сейчас она была как разъяренная рысь и так звучно ходила по паркету, что казалось, будто хочет забить в него свои тонкие каблучки, словно это гвозди.

Мони курил сигарету за сигаретой и делал вид, что не замечает ее ярости. Уже целый час он молчал, а ее устраивало, чтобы его молчание продлилось как можно дольше, потому что стоит ему открыть рот, например, чтобы попросить ее не маршировать по квартире, как гвардейцы короля Петра, может вспыхнуть ссора, и во время этой ссоры Мони, разумеется, скажет, что он думает о малышке Диамантштайн, этой тощей уродине с городской окраины, которую они практически содержат, потому что она получила работу в Хорватском национальном театре благодаря Руфи и потеряет ее, как только больше не будет нужна Танненбаумам. Стоит Кларе перестать смотреть за Руфью, и она окажется на улице.

Мони не раз говорил, что Руфи нужен кто-то другой, кто будет не просто таскаться за ней, как собачонка, провожать в театр, в школу, а сможет оказывать ей какую-то помощь. Мони уже не раз говорил и то, что Руфи нужен кто-то, кто сможет давать ей советы относительно работы и жизни вообще, кто-то, кто поможет ей справляться с латинскими глаголами и арифметикой. Кроме того, Руфи следовало бы расширять свои горизонты, а не сужать их.

И что подумают люди о нас и о нашем ребенке, что подумают о великой хорватской актрисе Руфи Танненбаум, если постоянно будут видеть эту деваху, которая выглядит так, будто ее выбрал лично министр пропаганды Геббельс ради того, чтобы продемонстрировать, как на самом деле выглядят евреи?

Вот что говорил он Ивке, но она его не слышала. Переходила на другую тему, предлагала вернуться к этому в другой раз, или же вдруг посреди театрального фойе поднимала крик, что у нее не осталось ни одной таблетки веронала, а сегодня полнолуние и как же она теперь ночью заснет. И пока искали кого-нибудь, кто среди ночи согласился бы разбудить доктора Врбанича и потребовать у него веронал для госпожи Танненбаум, потому что Мони неловко самому будить его, обо всем остальном уже забывали.

Хотя она и не хотела говорить о Кларе Диамантштайн, Мони подозревал, что, если понадобится, Ивка примется ее горячо защищать и не допустит ее увольнения. Он воспринимал это как еще одно Ивкино предательство, но его терзало то, что ни это предательство, ни все предыдущие она с ним не обсуждала и что это результат ее тихого и прочного тайного сговора со старым Авраамом Зингером, этим мрачным духом, который не позволяет ему оторваться от своего еврейского происхождения и который и его, и Ивку, и Руфь скорее отправит в могилу вместе со всеми евреями, чем позволит им жить так, как живут нормальные люди.

Он в бешенстве сжимал кулаки и в бледном ногте своего большого пальца видел лицо Зингера.

Это же Загреб, старый ты засранец, а когда у загребских господ есть служанка, то зовут ее Йожица, Марица, Штефица, возможно даже Лепосава, но никак не госпожа Штерн. Потому что так зовут служанок у тех, кто на каждом шагу всем дает понять, что в этом городе им всё не по вкусу. И что от них, всех этих Йожиц, Мариц и Штефиц, тупых пригородных доярок, с лицами, конопатыми после коровьей оспы, воняет коровьим говном, сыром и сливками, а от их черных платьев всегда несет мочой и ладаном. А госпожи Штерн нужны владельцам ломбардов, банкирам и тем, кто ничего в жизни не сделал своими руками, ростовщикам, которые взяли ипотеку, чтобы купить Загреб, и грозят тем, что и кафедральный собор, и конская задница памятника бану, и булла Белы IV[96], и асфальт, по которому ходят загребчане, будут принадлежать какому-нибудь Ротшильду или Рокфеллеру.

Ибо почему бы, объясните мне, пожалуйста, хоть одному загребчанину с чистой совестью брать служанкой госпожу Штерн?

И я скажу вам, старый засранец: госпожа Штерн вам нужна для того, чтобы вы спокойно, вдали от вражеского уха, могли говорить гадости обо всех тех кумушках и кумовьях, бабах и мужиках, канониках, приходских священниках и пребендариях, и о пролетариях и крестьянах, которые в основном и составляют население Загреба.

Госпожа Штерн нужна вам для того, чтобы вы могли свободно издеваться над их речью, обувью, столиками, домиками и церковками, словно весь Загреб – это один маленький кукольный дом, в котором живут мелкие людишки с мелкими душонками, потому-то и язык у них тоже мелкий.

Нужна вам госпожа Штерн и для того, чтобы вы могли называть католическую веру суеверием, церковь католиков – домом духов, а их архиепископа – гемофиликом, который как воздушный шарик: достаточно ткнуть в него иголкой, и нет его.

А еще госпожа Штерн вам нужна для того, чтобы никто не увидел, как вы пересчитываете золотые монеты из вашей шкатулки. А откуда у вас, засранец поганый, взялось это золото? Если вы добыли его честным путем, а не воровали из церковных кружек для пожертвований, не доводили бедняков до того, чтобы бросаться с крыш домов из-за долгов, которые они не могут вернуть, то почему же вы тогда боитесь, что какая-то другая служанка может увидеть, как вы пересчитываете ваши сокровища?

Но вы не думайте, старый мерзавец, что окружающие вас люди этого не знают. Румяные загорские мужики мудры, и в мозгах у них есть извилины, хоть они и притворяются глупцами! О, они прекрасно знают, почему служанку старого еврея с Зеленгая, который построил себе дом благодаря тому, что во времена кризиса он один ввозил пробки для бутылок, зовут не Йожица, Штефица, Марица или Лепосава. А раз ее зовут госпожа Штерн, то всему Загребу понятно, что могут говорить в доме Зингеров, и когда настанет час платить по счетам – а такой час обязательно настанет, – счет Зингера будет одним из самых крупных. Возможно, даже самым крупным после аптекаря