Последний бой Пересвета - Татьяна Беспалова

– Под коленки подсечь, – прошептал Никита в Яшкино ухо. – А потом всем навалиться. Ты левую руку держи, я – правую возьму. А Севка уж сам сообразит, что ему делать. По-другому – никак.

– Не сувать Тошнило имать! – ревело разрисованное чудо-юдо. – Ухуйдую!

И оно пошло, и оно попёрло прямиком на Севастьяна. А Севастьян-то хоть и дурень пресмелый, а всё ж шкурой своей белесой крепко дорожит. Уж видно по глазам, что пожалел о сулице, на сторону брошенной. Вяхирь между тем забрался в седло и дал дёру.

– Навали-и-ись! – заорал Никита.

И они бросились нападать. Яшка ящеркой подкатился медведю под ноги, ударил ножнами Погибели ему под колени сзади. Тут и Прохор помог, подскочил, подпрыгнул и лягнул медведя обеими ногами в разрисованную змеями середину груди, как раз между сосков. Едва медведь начал валиться на спину, Никита и Яков ухватили его за руки. Один – за левую, другой – за правую, по уговору. Севастьян тоже сообразил, как правильно поступить. Он уселся на ноги поверженного медведя, сжал их коленями, сдавил их ручищами. Медведю невмочь сделалось ногами сучить. Прохор уселся верхом на лежащего навзничь медведя. Но вот беда – ни тесака, ни какого иного оружия у него в руках не оказалось. Пришлось душить медведя голыми руками. А медведь-то не даётся! Руки-ноги пытается вырвать, головой вертит. Силища неукротимая из него так и хлещет, так и прёт. Но и Прохор вовсю старается его удушить, аж взопрел, аж побагровел. В очи жарко медведю дышит, слюной на него каплет, угрозы расточает:

– Удушу-у-у тварь, удуш-ш-шу нехристя…

Но медведь, словно бессмертный, всё не задыхается. А наоборот, изловчился наконец, головушку приподнял, выю мощную напряг так, что Прошкины пальцы немного лишь, но ослабели. Тогда медведь, будто лисица кусачая, вцепился Прошке зубами в лицо. Бедный Прохор даже выть не мог, только руками махал беспорядочно. А по лицу его и по груди кровь алая потоками лилась.

– Да он сожрёт его! Живьём сожрёт! – закричал Никита и отпустил правую ручищу чуда-юда.

Конечно, медведь, почувствовав волю, зубы разомкнул, но и всех противников своих он по пыли разметал, а затем, пожалуй, ещё и потоптал бы, если б не явилась на ярмарочное торжище прекрасная девица верхом на чудесной вороной кобылице. Словно птичка певчая, она звенела нежно по-татарски:

– Чолубэ, Чолубэ, моё солнце, моя жизнь! – Яков слушал нежные, как звуки пастушеской свирели, переливы её голоса, да и смысл слов был понятен, ведь за время службы у Никиты Тропаря не раз приходилось Яшке толковать со степными погонщиками стад. Так языку басурманскому и выучился.

Словно зорька алая, полыхали на осеннем солнышке её одеяния из шёлка – шаровары, да рубаха длинная, кушаком подпоясанная. Халата на девице не было. Видать, не стала надевать, чтоб любовались все ожерельем её зеребряным чеканным тонкой работы, да браслетами широкими на запястьях. Косы было две, но Яков знал, что это только на Руси две косы положено носить замужним, а у татарок такого обычая нет – будь хоть жена, хоть девица, может носить и одну, и две, сколько пожелает. Яшка уставился на неё, будто зачарованный, желая личико рассмотреть. А девица лица не казала. Кобылка волчком вилась и всё спиной к Яшке свою всадницу поворачивала.

– Зубейда! – взревело чудо-юдо, едва завидев всадницу, и с довольной улыбкой добавило почти русским языком, чтоб и врагам понятно было. – Меня имать обижать, а я их ипать, ипать!..

– О-о-о, Чолубэ! – девица соскочила на землю, подбежала к милому её сердцу чудищу, обхватила как смогла, за талию, припала щекой к волосатому животу. И повторила нежней, чем прежде:

– Чолубэ, зеница ока моего!

– Ишь ты, баба! – загоготал Севастьян. – Зачем эту нечисть обнимаешь, милая? Обними меня, и я тебя не обижу.

Он приблизился к Зубейде, протянул огромные лапищи, причмокнул губами. Проворковал, вытягивая трубочкой алые губы:

– Поцелуешь, Зубейда?

Что и говорить, хорош собой был Севастьян Бессребреник. Роста огромного, силы немерянной и ликом прекрасен. Бородушка-то у него во всю грудь, волос светлый, сединой не потраченный, вьется, кучерявится. Кожа чистая, розовая. В бороде, подобно кораллам заморским, губки алые блещут. А как заревёт он, как загогочет, так видно всему люду честному зубы его большие, белые, словно жемчуга. Один лишь изъян имела Севастьянова красота – нос его, не раз на москворецком льду посадскими кулаками сокрушённый, имел вид кривого пирожка слепленного кое-как неумелой поварихой и подгоревшего в печи.

– Ипать тую, сувать! – рявкнул фальшивый медведь.

– Оставь её, – молвило человеческим голосом шерстистое длиннорукое существо, которое всё это время отсиживалось в кибитке. – Меня Ястырем зовут, это Зубейда – сирота, а Челубей – поединщик знатный, всей Орде известный. Его и всесильный, и темник Мамай, и царевич Арапша, лютый ворог мамаев, за лучшего воина во всей Орде почитают.

Ястырь говорил странно, словно лисица, гавкал, но каждое слово было понятно, и татарские слова он к речи не приплетал.

– Нешто баб мы не видали! Мы не насилуем. Нам так дают за красоту нашу, за доблесть, за щедрость… – бурчал Никита, исподтишка рассматривая Зубейду.

– Дают, дают! Щедро дают! – Севастьян потянул Зубейду за конец кушака.

Вокруг толпился елецкий люд. Смотрели с любопытством, шептались, дескать, что ж дальше будет. Может, дело и дошло бы до новой драки, если б из ворот княжеского терема на площадь не выскочил всадник. Так себе детина, морда холопская, но конь под ним хороший. Кафтанишко драный и с чужого плеча, но сапоги новые, красные.

– Состязание ещё не объявлено, а вы уж кровь друг другу пустили! – надменно молвил княжеский холоп.

Ничего не ответил Никита, а просто подошел и сдёрнул наземь, ухватив за полу кафтана.

– Ступай к князь-Фёдору и скажи, дескать, прибыл великокняжеский посол Никита Тропарёв, из Москвы. И ещё передай: едва прибыв, Никита Тропарёв со товарищи поймал на ярмарке ордынских дознатчиков.

– Неправда это, – снова затявкал волосатый Ястырь. – Мы скоморохи и музыканты…

– Повинны в том, что раньше сигнала начали состязание, – вторил Ястырю перепуганный холоп.

– …Не от укуса белый свет в очах исказился, не от боли, – стенал Прохор. – А от вони ужасной из пасти поддельного медведя…

Внезапно Зубейда запела-закружилась в алом оперении своих одеяний. Туфельки с загнутыми кверху носами замельтешили в танце, будто рисуя на траве площади какой-то замысловатый узор. Ожерелье на шее мелодично звенело, подобно бубну. Голос Зубейды – не низкий и не высокий, не громкий и не тихий, но сладостный, тягучий, влекущий, подобный золотистому мёду – витал над притихшей ярмаркой, наполнял сердце радостью, счастливыми предчувствиями, уводил по звёздному мосту в райские благоухающие сады. Вороная кобылка перебирала в такт её движениям лаковыми копытцами, качала из стороны в сторону изящной шеей, потряхивала густой гривой, помахивала хвостом.