Русские распутья или Что быть могло, но стать не возмогло - Сергей Кремлев

Лишь Смоленское княжество князя Ивана Александровича лавировало между Москвой и Литвой, что кончилось тем, что смоленские земли стали постепенно подпадать под власть Литвы – на двести лет.

Великий же тверской князь Александр Михайлович, бежав из Твери, в 1337 году вернулся и милостью Узбека вернул себе тверской великий стол, однако в 1339 году, вызванный в ставку хана вместе с сыном Фёдором, был казнён. Разрубленные их тела были отправлены в Тверь.

Упомянут же Александр Михайлович здесь прежде всего потому, что с именем его дочери Ульяны связан забытый династический казус. Ульяна была выдана за литовского князя Ольгерда Гедиминовича, от которого родила короля польского Ягайла, от которого родился король Казимир IV. Дочь Казимира Анна стала супругой Богуслава Великого, герцога померанского, а их дочь Софья была выдана за Фридерика I, короля датского. Сын Фридерика и Софьи Адольф дал начало Голштинскому дому, к которому через Иоанна-Адольфа, Фридерика III, Христиана-Альберта, Фридерика IV и Карла-Фридриха принадлежал Карл Петер Ульрих Голштейн-Готторпский, с 1742 года великий князь Пётр Фёдорович, будущий российский император Пётр III. Распутал этот династический клубок Ломоносов, в бытность будущего императора ещё великим князем.

Вернёмся, однако к Ивану I Калите… Его государственный ум проявился также в следующем… Обеспечив себе прочное доверие Узбека, он добился, чтобы всю дань с русских земель собирали в Москве, а уж потом сам бы великий князь отвозил её в Орду. Это тоже способствовало усилению Москвы и росту её богатства.

Причём Калита всемерно способствовал развитию своей столицы, превращая её в крупный ремесленный центр. В конце жизни он одержал ещё одну – уже системную, победу над Тверью: в 1339 году снял с тверского храма во имя Спаса главный колокол и отправил его в Москву, что символизировало подчинённое положение Твери.

За год до смерти – в том же 1339 году, Иван I Калита значительно расширил и укрепил Московский Кремль, обнеся его прочной дубовой стеной.

В феномене Калиты, как уже говорилось, удачно соединились объективный и субъективный факторы, обусловившие как возвышение Москвы, так и начавшееся возвышение Руси. Сам Калита был государем жёстким, рациональным – его вполне мог бы взять за образец своего «Государя» Никколо Макиавелли (1469–1527), если бы жил в XIV веке. Политика Калиты – а можно говорить не только о внутренней, но и о внешней его политике, обеспечила уже в скором будущем быстрый приход централизации Руси – намного более быстрый, чем в Западной Европе. И здесь своеобразно, на фоне русской специфики, проявились диалектические законы – единства и борьбы противоположностей, а также – отрицания отрицания.

В своё время раздробленность Руси – не бóльшая, чем в то время наблюдалось и в Европе, привела к национальной катастрофе: Русь подпала под чужеземное владычество. Причём – под владычество государства предельно централизованного типа, с жёсткой иерархией, хотя и без жёстких сословных рамок – у Чингисхана бывший пастух мог стать темником.

Уже Невский осознал все преимущества централизации в деле создания мощного государства, однако Невский жил в то время, когда ни о какой собственной разумной политике, кроме политики откровенного выживания и подчинения Орде, и речи быть не могло. Калита же не только понял суть проблемы, но уже и имел возможность приступить к её решению практически.

Политическая система до-монгольской Руси была рыхлой, это хорошо подметил Николай Иванович Костомаров, написавший в очерке об Александре Невском: «До тех пор (до монголов. – С.К.) князья наши волей-неволей должны были разделять власть свою с народной властью веча или подбирать себе сторонников в рядах народа. Собственно, они были только правителями, а не владельцами, не вотчинниками, не государями».

Это – весьма точное описание положения дел в Киевской и Суздальской Руси. С разрушением же Руси и приходом монголов ситуация изменилась принципиально, о чём тоже достаточно верно сказал Костомаров: «Монголы как по своим понятиям, так и по расчёту, естественно, усиливали власть и значение князей на (за. – С.К.) счёт веча: легче и удобнее им было вести дело с покорными князьями, чем с непостоянными собраниями веч. Вот отчего все русские князья, побивши челом хану, получали тогда свои княжения в вотчину и власть их в большей части русских земель очень скоро подавила древнее вечевое право. Звание старейшего князя было прежде почти номинальным, его слушались только тогда, когда хотели, теперь же это звание вдруг получило особую важность потому, что старейшего сам хан назначал быть выше прочих князей».

Плетью обуха не перешибёшь, и на добрый век описанное выше положение вещей стало исторической данностью. Кто-то по недалёкости ума этого не понимал, но тот же Невский был ведь умницей. Костомаров противопоставляет его брату Андрею Ярославичу, которому «тяжело было сделаться рабом», и он бунтовал, метался, а потом просто сбежал в Швецию. Александр же сжал зубы и поехал на поклон в Орду. Костомаров пишет: «Александр, получив старейшинство, сел во Владимире, и на первый раз пришлось ему отстраивать церкви и людские жилища, разорённые полчищем Неврюя».

При этом Костомаров – однозначно на стороне Александра, но дело даже не в оценке Костомарова, а в том, что на стороне Александра было великое будущее Руси. И оно могло быть великим и прочным только при сильной централизации государственной власти.

Калита это и понял прекрасно, и поступал в соответствии с этим пониманием, и смог вложить это понимание и делание в своих преемников, которые тоже собирали, а не расточали. При этом постмонгольское Русское государство формально приняло идею централизации от монголов, но ничего постыдного или недостойного в том не было – иной вариант в будущем могучей Руси не обеспечивал. А без могучей Руси было бы худо не только русским властителям, но и всему русскому народу.

Диалектический ход событий здесь налицо: если ранее раздробленность привела к властвованию централизованных монголов, то теперь воспринятый Русью монгольский принцип централизации власти работал уже на объединение Руси и на освобождение от власти чужеземцев.

Конечно, это привело к вхождению в государственную и общественную жизнь постмонгольской Руси восточно-деспотических элементов, особенно ярко проявившихся в сюжете: «Государь – “раб государев”», но это были уже издержки в целом спасительного и необходимого для будущего Руси процесса.

Пожалуй, здесь же имеет смысл сказать и о роли русской православной церкви – как общественного института – в развитии русской пост-монгольской государственности… В «монгольский» период эта роль была формально двойственной, поскольку монгольские льготы давались церкви на условиях молитв за хана и призыва ему покоряться. Характерно, что до нашего времени не дошёл ни один ханский ярлык, выданный на княжение, а копии XVI века с текстов ярлыков русским митрополитам в распоряжении исследователей имеются. Однако рассматривать церковные ярлыки как свидетельство «союза митрополитов и хана» нельзя. Что оставалось церкви? Как и князья, она оказалась перед дилеммой: или покориться и выжить, или гордо погибнуть, лишая себя гордого будущего… Выбрать второе было разумнее если не для «жизни вечной», то, во всяком случае, для жизни бренной, земной.