Безумная тоска - Винс Пассаро

маслом, изображавшие классические статуи с отбитыми руками и безумными глазами. То, что Джордж называл «неоклассическая Крейола», после сократив до «нео-Крейолы»[103]: аляповатые Аполлоны и Афродиты на ярко-красном, синем или зеленом фоне. Широкие мазки и внушительные гениталии. Было даже несколько годных. Берк предпочитал большие, сумасшедшие предметы искусства, купленные у местных или взятые напрокат из близлежащих галерей: сальвадорские герильи в коммунистических джунглях, вопящие дети и все в таком духе.

Если художник, у которого покупалась картина, становился известным и его работы начинали цениться по-настоящему, Берк ее продавал, а деньги вкладывал в кафе.

– Страховку неохота платить, – говорил он.

На всех этих художественных произведениях лежал оттенок иронии, проявлявшийся в топорном оформлении, как у книжки комиксов. Ирония тонконогих детей из пригорода, заселивших этот район и соседние, людей, выросших в мире, способном превратить в товар любые убеждения, идею, стиль. В некоторых работах чувствовалась ярость, но большинство удавались и так, без нее. Художники эти в основном были беженцами, белыми детьми пригородов или уже не детьми, но все еще в конверсах и черных Levi’s 501. Их ярость, как правило, выглядела детской и умышленной и некоторых приводила в бешенство, как всегда приводит в бешенство ребенок, который специально ведет себя плохо. Язвительный скептицизм работал. Так они относились к родителям и это же отношение транслировали на остальной окружающий мир, часто на свои картины, фильмы или свою литературу. Одна из местных художниц писала ландшафты девятнадцатого века, помещая на передний план современные батальные сцены; правительственные коммандос, убивающие крестьян, были на картине, купленной у нее Берком. Ее звали Тесс. Ее бойфренда они звали доктор Лохматый.

Управляя кафе, приходилось знакомиться со всеми этими людьми. Со временем кто-то из них – сначала чувствуя за собой вину, а потом уже нет – снова оказывался в пригороде, растил детей. Но множество других оставалось, боролось, заводило семьи, попадая в мясорубку государственных школ, дрянной инфраструктуры, двойных колясок на лестнице в подземке. Работа в кафе сводила с ума. В шесть утра или раньше приемка доставки из пекарни, еще поставки, так что кому-то приходилось быть там с половины шестого. Открывались в семь тридцать – можно было бы и позже, с учетом того, что в этом районе смысла в этом было маловато, мало кто вставал раньше десяти, но Берк был верен рабочему классу и белым девочкам, работавшим в мидтауне, заглядывавшим в кофейню по пути к метро, чтобы взять в дорогу кофе с обезжиренным молоком. Запоздалые клиенты: сантехники, плотники. Для всех них нужно было открываться в шесть тридцать, и один только кофе прибыли не приносил. Закрывались в час ночи. Берк нанял хороших людей. Музыкантов, художников, актеров, но всех – с практической жилкой, он мог ясно видеть это в людях, словно шаман. Но либо Берку, либо Джорджу приходилось быть там или при открытии, или при закрытии заведения, так как в розничной торговле никому нельзя было доверять. Каждую ночь они зарабатывали в семь раз больше, чем раньше за неделю. Иногда, если по какой-то причине одному из них приходилось закрывать ночную смену и следом открывать утреннюю, они закрывали кассу в одиннадцать или полночь, а остаток переносили на следующее утро. Скоро в день у них выходило три тысячи, а по выходным еще больше. Плотные кожаные и холщовые инкассаторские сумки с кодовыми замками. Машинка для сортировки купюр и отсчета сдачи. Крохотный офис со шкафчиком для документации, маленьким столом и двумя скрипучими стульями, найденными на улице, совсем как старые в «Очевидце», серые алюминиевые рамы, зеленые виниловые сиденья под кожу, каждое со смертельной раной, должно быть, по всей стране расползлась целая армия этой херни.

– Я без денег рос. А ты? – спросил Берк.

– С деньгами были проблемы, – ответил Джордж. – У нас их всегда было меньше, чем надо. Но это не одно и то же.

– Передать не могу, какое удовольствие – глубокое чувство внутреннего комфорта, будто я сам в себя погружен, очень телесное – иметь много денег. Когда у меня с собой несколько сотен и в банке десять кусков. Это как наркота.

– А сколько тебе хватит? – спросил Джордж.

– Интересный вопрос.

Еще интереснее было то, что ответа Берк так и не дал. Спустя какое-то время для Джорджа отсутствие ответа и стало ответом: точная цифра буквально была неизвестной, так как ни один человек не мог сказать, что конкретной суммы ему будет достаточно. Деньги были подобны зелью Цирцеи, песне сирен, магии Калипсо: попробуй, всего чуть-чуть, и окажешься в их власти. Как-то в колледже, на втором курсе, он флиртовал с девушкой в зоне отдыха на своем этаже, была весна, и теме денег в разговорах уделялось очень много внимания. Пик дурных семидесятых. От слова «дурь». Имели ли деньги реальную ценность. Джордж взял все, что у него было, около двадцати долларов, кое-что взял у знакомых, сел на металлическую плашку у служебного лифта и поджег сто шесть долларов. Люди как с цепи сорвались. Они с ума сходили от денег. Бумажная валюта для них ассоциировалась с некоей нравственностью – уроки американского общества. Деньги были нравственностью. В этом и был весь смысл. Зрелище преобразило их физически, они буквально корчились от бешенства. Больше всех неистовствовали дети из самых состоятельных семей. Будущие сраные юристы. Совершенно предсказуемые. Один из них заорал:

– Эти деньги можно было бедным раздать!

Джордж вытащил несколько купюр из огня.

– Вот. Хочешь их отдать неимущим? Пойдем, прямо сейчас. И я с тобой.

Парень развернулся и ушел.

– Ты даже словом с ними не перекинешься, не говоря о том, чтобы денег дать, – крикнул ему вдогонку Джордж.

О, сколько в нем было гордости. Сколько силы. Вот это сила – показать, что ты выше даже этого, выше смысла американской жизни. Уязвленный восторг, сжигание денег. Типа: вот вам, сукины дети, получайте.

В 1980-е в Нью-Йорке пробовали много чего нового. Очень много. Берк уже давно держал в голове название кафе: «Браун и Ко». Некоторые оспаривали разумность данного названия: Марина говорила, что коричневый – цвет смерти, перегноя, но Джордж чувствовал, чего хочет добиться Берк. Это он умел. На самом деле, несмотря на лойсайдовское[104] впечатление, которое сейчас производило кафе, с этими гиперболизированными предметами искусства и искромсанными кирпичными стенами, несочетающимися стульями и столиками из магазинов подержанной мебели, Берк стремился к комфорту и элегантности эдвардианских клубов. К названию «Браун и Ко» смело можно было добавить Импорт качественной провизии, учреждена в 1783-м. Истинная суть будущей сети крылась за этой идеей: место