Северная роза - Елена Арсеньева

Кажется, подумала Троянда, эта сумма уже имела отношение к Джилье…

Она не знала, смеяться злорадно или плакать вместе с Аретино, который рыдал, уткнувшись в ее плечо, издавая жалобы бурные, как рыкания раненого тигра, сменившиеся пылким самоутешением, что будет вырвана с корнем из сердца эта несчастная, эта проклятая любовь к неблагодарной, что пусть только Пьерина – жалкая, покинутая, умирающая – приползет к нему снова в поисках прощения, и он найдет в себе силы отвергнуть ее…

Слезы Аретино вымочили Троянде шею, плечо. Она оттолкнула бы его, да не хотела еще пуще позорить в глазах тех двоих, которые так и стояли на нижних ступеньках террасы, глядя на устроенное перед ними бесплатное представление. Троянда ухитрилась одним глазком, поверх дрожащего плеча Аретино, взглянуть на русских. Васятка застыл с разинутым ртом, имея самый ошеломленный вид. Похоже, все пережитое и увиденное им нынче ночью и утром уже не укладывается у него в голове, и он превратился в олицетворение полнейшего обалдения. Григорий же… Губы поджаты, глаза прищурены, и сквозь эти щели так и режут Троянду кинжалы взглядов. Похоже, он теперь в очередной раз убедился в том, что брат его – редкостный умница, коли ни на грош не верил Троянде и опасался ее. Удивительно, что при всей силе своего презрения Григорий еще не кинулся прочь, бросив на прощание какое-нибудь самое грязное ругательство. Ах да… ему ведь до зарезу нужен Аретино!

Словно ощутив, что Троянда думает о нем, Пьетро отстранился и уставился в ее лицо стеклянными от слез глазами:

– Но ты-то не покинешь меня, верно? Останешься со мной?

Она смотрела не на него. Она смотрела на Григория, который тоже услышал эти слова и вдруг махнул рукой, резко повернулся и одним прыжком оказался в лодке, которая от сильнейшего толчка закачалась так, что он едва не вылетел за борт. С трудом удержался на ногах, гаркнул:

– Васятка! Ты что, примерз к ступеням?!

Аретино оглянулся, только сейчас заметив незнакомцев, протрубил в нос, заложенный слезами:

– Кто вы, синьоры? Сожалею, но не смогу вас принять сегодня.

– Нет, ты примешь, – перебила Троянда, вырываясь из его дрожащих рук. – Потому что я останусь с тобой, только если ты их примешь и сделаешь то, что они хотят.

Лицо Аретино побагровело, и в глубине души Троянда мгновенно струхнула: она никогда прежде не осмеливалась говорить с Пьетро в таком тоне! А что, если он сейчас поймет, что вполне может обойтись без нее – и выгонит и ее, и русских? Ой, нет, тогда ей лучше сразу утопиться в Canal Grande, чем снова встретиться глазами с Григорием, услышать его ненавидящий голос!..

– Ты… останешься? – пробормотал Аретино, и Троянда с изумлением распознала не ярость, а радость в его взоре. – Правда? Клянешься?

– Клянусь. Если ты…

– Да, да. Конечно. Я сделаю все, что ты хочешь! – Аретино схватил ее руки, покрыл их поцелуями.

Против воли Троянда была тронута. Она не смогла не усмехнуться, оценив насмешку судьбы: если бы она прежде хоть раз осмелилась не взирать на Аретино, как на божество, может быть, он не изменил бы ей так откровенно, так бесстыдно. Наверное, топтаться на пьедестале, куда вознесло его обожание Троянды, Аретино порою было неудобно, скучно и одиноко. Сила Джильи заключалась именно в том, что она воскрешала самые низменные стороны натуры Пьетро. Ведь в глубине души он оставался тем же плебеем из Ареццо, каким появился на свет. Джилья, умная, как бес, это понимала. Понять это было можно, только не любя Пьетро. А Троянда любила, вот и трепетала перед ним. Теперь же она свободна от него!

Нет. Нет… она опять отдает себя в его власть. Продает! Но уж теперь плата вперед.

Бегло улыбнувшись Аретино, она отняла у него руку и приглашающе махнула русским. Григорий глянул исподлобья. Васятка, одной ногой стоящий в лодке, другой – еще на ступеньках, так и замер враскоряку, перебегая непонимающим взглядом с Троянды на своего злющего приятеля.

Наконец Григорий кивнул ему, и Васятка неловко переместился на террасу. Григорий выбрался медленно, как бы нехотя; так же неспешно поднялся по ступеням и встал не ниже Аретино, как подобало бы просителю, а даже на одну ступеньку выше, так что Аретино теперь глядел на него снизу вверх. Впрочем, Аретино даже и не заметил этой непочтительности, с явным интересом ожидая этого незнакомца, в глазах которого светилось такое пренебрежение, как будто он пришел не просить, а отказывать в просьбе. И Троянда смотрела на Григория, и сердце ее ныло от горя, что больше никогда, никогда…

Она сморгнула слезы и настороженно покосилась на Аретино. О чем-то он думает? Пытается определить, кто такой Григорий? Чужак, путешественник – сразу видно. Венеция и была городом путешественников, моряков, но очень нелегко отличить моряка от пирата, а морского путешественника от морского разбойника! И, похоже, Григорий подтвердил самые худшие подозрения Аретино, когда на вопрос: «Чем же я могу быть вам полезен, синьор?» – услышал ответ:

– Помогите мне встретиться с Барбаруссой!

* * *

Конечно, Троянда слышала имя знаменитого турецкого пирата. Но удивительнее всего, что Хайреддин Барбарусса не был турком. Как и его старший брат, легендарный пират Арудж, он был сыном гончара-христианина, который перебрался в Митилену после ее захвата турками. В шестнадцать лет Арудж принял мусульманство, нанялся на пиратский корабль, вскоре стал капитаном и самым добычливым тунисским пиратом из тех, которые грабили испанское побережье и торговые суда. Против него ополчился Фердинанд Католик, король Испании, – и с этого времени пиратство перестало быть только промыслом: оно стало новым проявлением борьбы между христианством и мусульманством за обладание Средиземным морем.

После смерти Аруджа на морскую арену вышел его младший брат, прежде державшийся в тени. Он унаследовал и могущество, и богатства, и популярность Аруджа одновременно. Все, кроме рыжей бороды. Но, чтобы подчеркнуть память брата, Хайреддин красил бороду хной и носил семейное прозвище Рыжий, Барбарусса.

Насилия, грабежи, поджоги – все это неустанно чинил рыжий пират вдоль обоих побережий «итальянского сапога». Европейские дворы кипели от возмущения, а османский султан Сулейман I называл Барбаруссу своим любимым сыном. Все североафриканские пираты присоединялись к его флоту: ведь Барбарусса был адмиралом мусульман, беглей-беем, эмиром эмиров! Его морские силы росли с каждым днем и стали самым могущественным оружием султана, а значит, и ислама. Не существовало христианского флота, который не был бы разгромлен Барбаруссой. Он разбил даже адмирала Дориа. Только мальтийские рыцари отстаивали честь оружия, но и они были разбиты… Всего пятнадцать лет назад он напал на Венецию: тысяча девушек и полторы тысячи юношей попали в рабство, а убытки составили полмиллиона золотых монет. В иные годы на алжирские невольничьи рынки Барбарусса привозил столько христиан, что цена на этот товар падала: за раба давали буквально луковицу!

Впрочем, в последние годы Барбарусса несколько приутих. Франциск I так горячо хотел заключить союз с турками (чтобы противостоять Карлу V Испанскому!), что позволил ему разместить армию в Тулоне в надежде, что тот крепко прижмет испанцев. Однако семидесятилетний Барбарусса, недавно женившийся на восемнадцатилетней красавице и вдруг полюбивший все человечество, не оправдал надежд французского короля. Франциск I с тоской вспоминал неудержимого и неустрашимого мусульманского льва, однако испанцы и итальянцы вздохнули свободно: предвидя, что скоро умрет, Барбарусса строил в Константинополе великолепную мечеть и монументальный мавзолей для себя, а грабил лишь изредка – так, чтобы не забылись проказы прошлых дней. Барбарусса был одним из тех, кто платил Аретино, считая его таким же врагом христианского мира, каким был сам. Аретино и не скрывал своих симпатий к бывшему беглей-бею! Но разве он в силах устроить эту встречу?