Двадцатая рапсодия Листа - Виталий Бабенко

Они обменялись рукопожатиями, после чего Петраков вновь обратился ко мне:

– Так что, Николай Афанасьевич, помешает ли вам хворь? Или фу на нее, да тряхнете стариной, а?

– Тряхну, тряхну. – Я засмеялся. – Да и здоров я почти. Так – блажь вдруг одолела, взял в голову: а ну как поболею денька два! Вот и поболел. Все, все уже. Когда встречаемся и где?

– До свету, – немедленно ответил Петраков. – В семь. Собираемся у Темного оврага, возле Салкын-Чишмы, а там уж разделимся и начнем, благословясь.

– Господин Петраков, я как раз хотел обратиться к вам с просьбою, – вступил в разговор Владимир. – Не поможете ли с патронами? Я ведь, знаете ли, охотник неопытный, не знаю, как лучше патроны на медведя снарядить.

– Конечно, помогу! – Казалось, Петраков обрадовался просьбе. – Хотите, прямо сейчас можем поехать ко мне – тут ведь три версты, всего ничего. У меня уж и снаряженные имеются, поделюсь, а как же!

– Ловлю на слове! – Владимир бросил на меня короткий взгляд. – Тогда немедля и отправимся, чтобы душа моя спокойна была. А вы, Николай Афанасьевич, поправляйтесь.

Однако я вовсе не собирался оставлять их тет-атет. Тревожно мне было от подозрений, высказанных давеча Владимиром.

– Ну уж нет, судари мои, – ответил я, поднимаясь из кресла. – Покорнейше прошу подождать меня. Мигом соберусь. Прогулка мне только на пользу пойдет. Если я вам, конечно, не в тягость.

– Какая там тягость! Отлично будет! – обрадовался Петраков. – Вместе поедем, заодно вечерок скоротаем. Можно банчок сообразить, по маленькой. Между прочим, Петр Николаевич тоже обещался заглянуть. Подъедем – он уже у меня должен быть. Посидим по-деревенски… скука ведь какая зимою, прости Господи! Только и отдушина – карты да охота, да-с! А то ведь и заночевать у меня можно – чтоб завтра спозаранку не мотаться. Собирайтесь, Николай Афанасьевич, а мы с Владимиром Ильичом вас во дворе подождем.

По лицу Ульянова трудно было понять, доволен ли он тем, что я вызвался ехать с ними. Так или иначе, но уже через десять минут сидели мы все трое в кибитке Петракова, позади Равиля, правившего лошадьми, и вели неторопливую беседу об особенностях охоты на крупного зверя, в которой Артемий Васильевич был безусловным знатоком. Морозный воздух действительно оказал на меня целебное воздействие, так что, когда упряжка остановилась у ворот бутырской усадьбы, я чувствовал себя уже вполне здоровым.

Здесь уже стоял возок Феофанова – знакомый мне по совместной поездке в Казань, с тем же кучером, робость которого при огромном росте и несомненной физической силе вызвала мое удивление. Кучер почтительно поклонился широко шагавшему Петракову, а на Владимира, замыкавшего нашу маленькую группу, посмотрел с любопытством.

Предводительствуемые хозяином, мы вошли в дом, разделись и спустя несколько мгновений оказались в гостиной. Комнату освещали три лампы – одна в центре и две, с рефлекторами, по углам. Феофанов сидел в кресле возле лампы с рефлектором и с интересом читал какую-то газету, названия которой я разглядеть не мог. Чтение так захватило Петра Николаевича, что он даже не в первую секунду отреагировал на наше появление.

– Что пишут, Петр Николаевич? – полюбопытствовал я, после того как мы обменялись приветствиями. – Чем это вы так увлеклись?

– Ну, Николай Афанасьевич, я кроме «Охотничьей газеты» и не читаю ничего, – ответствовал Феофанов. – Свежий номер, январский. То есть, для меня свежий, поскольку в мои руки лишь сегодня попал. Что пишут? В Москве открылся Охотничий клуб. Вот по этому поводу много и подробно пишут, да. Очень, знаете ли, умно и грамотно. Вы только послушайте, господа. И вам, молодой человек, сие полезно будет, уж коли вы решили испытать себя на этом поприще, а то сидите все в доме, корпите над книгами… Вот, да. – Он отыскал нужное место и прочитал, чуть повысив голос: – «Мало-помалу водворяется в умах и сознании тот взгляд, что охота, правильно и серьезно поставленная, есть своего рода наука, элементы которой многочисленными нитями связаны со многими сторонами народной жизни…» – Оторвавшись от чтения, Петр Николаевич посмотрел на нас строго и внушительно, словно учитель на учеников. – Точно, не правда ли? Особенно насчет народной жизни. И далее: «Охотничья наука требует, как и всякая другая наука, соответствующего искусства. Без искусства, без уменья охотничьи знания не могут быть полезно применяемы. Между же знанием и искусством вообще всегда стоит упражнение, развивающее самообладание, точную сообразительность, в охотничьем же упражнении, кроме того, непременно – отвагу, зоркость взгляда, находчивость и так далее…»

– И вот именно завтра, – подхватил Петраков, выхватывая бесцеремонно из рук гостя газету и откладывая ее в сторону, – именно завтра, дорогой Петр Николаевич, мы и будем развивать самообладание, зоркость взгляда и прочее, к чему призывает нас уважаемая газета. А сейчас – не угодно ли вам будет проводить гостей в оружейную? Наш юный друг интересуется снаряжением боеприпасов. Я же пока распоряжусь насчет ужина. Не возражаете, господа?

Разумеется, мы не возражали. Оружейная комната находилась в одноэтажном флигеле позади дома. Феофанов отпер замок ключом, врученным ему хозяином дома, толкнул дверь и пригласил нас внутрь. Зажег лампу с большим матовым шаром. Тут, в теплой сухой комнате, в стояках хранились с десяток охотничьих ружей разных систем и производства разных мастеров, а на полках выстроились коробки с патронами и дробью, пачки с порохом, патронташи, ягдташи и прочие предметы, необходимые любому охотнику, но в таком количестве виденные мною редко. Владимир был удивлен не меньше моего.

– Ого! – Он даже отступил на шаг. – Вот это арсенал!

Петр Николаевич усмехнулся с некоторой снисходительностью.

– Ну, какой же это арсенал, – сказал он. – Вот я вам как-нибудь при случае свою сокровищницу покажу. Хозяин наш, Артемий Васильевич, больше за внешней красотой гоняется, такова уж его натура. Вот, извольте. – Он вынул из стойки ближайшее ружье. – Бельгийский лепаж, не больше семидесяти целковых стоит, так только, покрасоваться. Ни боя, ни меткости. Ну, на что он ему? Чтобы клеймо заграничное показывать? Старая переделанная берданка и та, по мне, лучше будет. А уж шомпольная двухстволка и подавно, одна беда – перезаряжать долго. – Феофанов вернул ружье на место. – А вот и тулка наша родная. Это ружье, господа, – настоящее, надежное. Да Артемий Васильевич и сам с нею чаще всего полюет. И правильно делает. Вот – «крынка», такая же, как у вас, Николай Афанасьевич. Чуток постарше, правда.

Я кивал и соглашался с Петром Николаевичем. Хоть и не числил я себя в завзятых охотниках, вроде него или Артемия Васильевича, но замечания Феофанова были точны. Я и сам летом и осенью ходил по лесу либо с «крынкой», либо с веблеем. Впрочем, бельгийский лепаж не вызывал у меня такого пренебрежения, какое выказывал Петр Николаевич, но тут уж, как говорится, на вкус и цвет. А что Артемий Васильевич, при всей своей опытности, зачастую придавал внешней отделке ружья больше значения, чем прочим качествам, было мне давно известно.

Владимир, по-прежнему не выпускавший из рук бескурковку, подошел ближе и с любопытством осмотрел названные ружья. Передав мне свою новенькую тулку, он с особым, как мне показалось, почтением взял старое петраковское ружье Тульского завода, внимательно его осмотрел, прикинул на вес и даже прицелился в дальний угол.