Двадцатая рапсодия Листа - Виталий Бабенко

– Да, хороша, – сказал он уважительно. – Вы тоже тулку предпочитаете?

– Еще как предпочитаю! Я Артемию эту и сосватал, – ответил Петр Николаевич. – У нас с ним, если можно так выразиться, две тульские сестрицы. Завтра с ними и пойдем. Так что вас интересует, молодой человек? – спросил он. – К ружью вашему выстрелы? На завтра? Что же, снаряженные патроны у меня в избытке. Я сам готовил, сам сюда и привез, в рассуждении завтрашней охоты. Калибр – ваш, двенадцатый. Поделюсь, а как же. – Феофанов снял с полки картонную коробку, открыл ее. Пересчитал плотно стоявшие патроны, снова закрыл, протянул ее нашему студенту. – Вот, получите. Картечь. В самый раз на шатуна будет. Держите, держите, – нетерпеливо повторил он, видя, что тот стоит в нерешительности. – Эдакого добра у меня на десять облав припасено. А вот это – вам, – добавил он, взяв с полки другую коробку, – шестнадцатый, для вашей, Николай Афанасьевич, «крынки». После рассчитаетесь, когда возьмем зверя. Что ж вам всю ночь тратить, гильзы порохом набивать, свинец на картечины накусывать, коли все уже готово! К тому же при неопытности вашей – уж вы простите, господин Ульянов, – можно и бед натворить. Порох – сердитый господин, лишнего положите, он и стволы разнесет, да и вам лицо сожжет.

Когда мы вернулись в дом, в гостиной прислуга уже накрыла стол – скорее, для хорошего обеда, нежели для ужина: духовая солонина с хреном, студень, кулебяка с кашей, вареный картофель, квашеная капуста, моченая брусника. Никаких возражений хозяин слушать не желал, почти насильно заставил нас усесться. Потчуя гостей тем, другим и третьим, не забывая то и дело наполнять рюмки и бокалы, Артемий Васильевич говорил без умолку – все больше о случаях из охотничьей жизни. Петр Николаевич то и дело прятал скептическую улыбку – и приложил особенные старания в этом, когда Петраков пустился в объяснение тонкостей охоты на медведя.

– Медведь, милостивые государи, животное очень хитрое и сильное, – говорил он, не прерывая при этом процесс поглощения солонины, – в самом малом из них не менее трехсот фунтов веса. И подстрелить такого трудно – не всякая рана смертельна. Вот ежели повезет, да вы прямо в лоб угодите, да еще с близкого расстояния, – ну тогда, конечно, косолапому конец. Однако же не дай вам Бог метить в грудь. Помереть-то он помрет, но до того успеет вас так заломать, что и по вам после охоты отходную читать будут. Хорошо целить в шею. Тут вы его наповал кладете. А главное – не робеть. И не торопиться. Лучший помощник с медведем – лайка матерая, вроде моей Альмы. Она медведя поднимает так, что любо-дорого посмотреть.

Признаться, я слушал разглагольствования моего приятеля вполуха: ничего нового он мне не рассказал, да и стрелять на завтрашней охоте я, признаться, не был расположен – разве если возникнет крайняя необходимость. А вот Владимир внимал Петракову со всей старательностью, щурил свои чуть раскосые глаза и то и дело задавал весьма дельные вопросы, отчего Петраков к молодому гостю вполне склонился и вскорости с одним только Владимиром и беседовал, поскольку я рассеянно глядел по сторонам и помалкивал, а господин Феофанов, покончив с ужином, вновь углубился в свою любимую «Охотничью газету».

Исчерпав запас охотничьих премудростей, Петраков удовлетворенно откинулся в кресле и замолчал, воздавая должное любимому своему напитку – мадере. Возникла небольшая пауза. Владимир, в течение всего ужина не притронувшийся ни к вину, ни к настойкам, красовавшимся на столе, отложил в сторону салфетку, поднялся со своего места и подошел к небольшому книжному шкафу, стоявшему у окна. Книг у нашего хозяина было совсем немного, не числился Артемий Васильевич в великих книгочеях, хотя и любил в разговоре ввернуть умную фразу или цитату. Переплетенные тома стояли на полках просторно, вперемешку с раскрашенными фарфоровыми статуэтками, изображавшими все больше охотничьих собак и диких зверей.

– Позвольте полюбопытствовать? – вежливо спросил молодой человек.

Петраков сделал широкий жест рукой, в которой держал бокал. Вина он за ужином выпил изрядно, переложив мадеру тремя, если не больше рюмками смородиновой настойки, так что сейчас казался слегка осоловевшим. Владимир, открыв дверь шкафа, неторопливо водил пальцем по корешкам книг, стоявших на полке, и вполголоса читал названия:

– Анна Радклиф, «Удольфские тайны»… Граф Салиас…

Вдруг палец его задержался, а затем студент наш вытащил из шкафа большой кипсек в красном сафьяновом переплете. Правильнее сказать, это я сначала подумал, что то был кипсек, на самом деле Ульянов держал в руках нотный альбом.

– Ого, да вы музыкой интересуетесь? – Владимир удивленно посмотрел на Артемия Васильевича. – Любите Листа?

Петраков нахмурился, бокал в его руке замер.

– А почему бы мне и не интересоваться музыкой? – вызывающе спросил он. – Я, знаете ли, в свое время неплохо музицировал, пока вот, – Артемий Васильевич потряс левой рукой, – пока руку себе не повредил, да-с. И, представьте, весьма любил сочинения Франца Листа, весьма! Даже заказал переписчику в Казани, а после переплет сделал. Потому и храню сей томик нотный. Как память. – Он промурлыкал несколько тактов какой-то мелодии, в которой я ничего не понял.

– Да-да. – Владимир широко улыбнулся. – Венгерские рапсодии Листа – чудесная музыка. – Он перелистал ноты, разочарованно сказал: – А вот тут как будто листы вырваны, в конце…

– Водой подпорчены были, – проворчал Артемий Васильевич, отворачиваясь. – Пришлось, к сожалению, вырвать.

– И правда, к сожалению, – сочувственно сказал Владимир. – Тут, видимо, последняя рапсодия записана была.

– Именно что последняя, – подхватил Петраков. – Именно. Листы вода испортила, сырость. Пришлось вырвать, – повторил он.

Владимир перелистал ноты еще раз.

– Тут девятнадцать рапсодий, – сообщил он. – А двадцатой нет. Жаль. Я ее более других люблю. А вы?

– Затрудняюсь сказать, – буркнул наш хозяин. – По мне, все двадцать хороши.

– Не могу с вами согласиться, – упрямо произнес Владимир. – Конечно, о вкусах не спорят, но двадцатая – это нечто совершенно особенное, да-с. Das ist etwas ganz Besonderes, уверяю вас… О, да здесь еще что-то есть! – воскликнул он и извлек из альбома листок плотной бумаги, сложенный вчетверо. – Это ваше, Артемий Васильевич?

Петраков пожал плечами.

– Нет, не мое. Представления не имею, что это такое.

Владимир развернул листок.

– Тут какие-то кроки. Чертеж местности. Похоже на наши края. Вот река, вроде бы Ушня. Это явно лес. Здесь поля. Деревни тоже отмечены, но латинскими буквами. Ка, Бэ, Пэ, Эс… К чему бы все это?

Феофанов оторвался от чтения газеты и уставился на листок в руках Владимира.

– Николай Афанасьевич, – обратился ко мне Владимир, – вы же, как бывший артиллерист, с топографией знакомы?

– Знаком, – подтвердил я.

– Может быть, разберетесь, что это такое?

– Разберусь, если, конечно, Артемий Васильевич позволит.