Темное солнце - Эрик-Эмманюэль Шмитт

чем у тех, с кем это случалось до тебя: воды отойдут, и ты сдуешься.

– При дворе решат, что я спятила.

– Скажем, что у тебя был выкидыш.

Она вскочила, вытаращив глаза:

– Ни за что! Я отказываюсь говорить фараону, что плод его и моей крови – труп! Меня сочтут нездоровой. И фараон умрет от горя!

Я сосредоточенно мерил шагами комнату из конца в конец и вдруг воскликнул:

– Кажется, у меня есть решение!

* * *

Все произошло очень быстро.

При дворе распространился слух, что принцесса скоро родит. Срок мог наступить в любой момент. В связи с неизбежностью события Неферу пришлось спровадить фараоновых повитух и официально назначить меня своим врачом. Что же касается самого разрешения от бремени, она уточнила, что присутствовать при родах буду я один, а помогут мне ее компаньонка и преданные прислужницы[49].

Разумеется, я сообщил обо всем Мерет. И каждую ночь мы с помощью двух ее подруг обшаривали заросли тростника, чтобы собрать все корзины с брошенными младенцами. Мы искали дитя, только что вышедшее из чрева матери. Увы, младенцам, попадавшимся нам на речных берегах, было уже много дней, а то и несколько недель.

И вот однажды, прозрачным вечером, в тростниках застряла ивовая корзинка, в которой спал новорожденный.

Мерет поспешно выхватила свою находку из равнодушных зарослей, пробежала по дороге, ведущей в Мемфис, пересекла пальмовые рощицы и, запыхавшись, доставила корзинку мне в хижину. Теперь уже я, нагруженный своими котомками, бросился к воротам и добрался до дворца. В этот поздний час мне никто не повстречался, только собачий лай порой заглушал немолчный стрекот сверчков. Спрятавшись за укреплением возле храма Птаха, я факелом подал условный сигнал, чтобы предупредить о своем прибытии постоянно поджидавшую меня Птахмерефитес. Мне ответили аналогичным образом.

Спустя мгновение из опочивальни Неферу раздались ее крики.

В мое укрытие проскользнула Птахмерефитес. Я вслед за посланницей бросился во дворец. Ночной страж пропустил меня, дальше мы двинулись вместе. У самого порога покоев принцессы Птахмерефитес жестом остановила часовых и проводила меня к дочери фараона.

Прислужницы в совершенстве воссоздали обстановку родов: воды, кровь, испражнения, замаранные простыни. По моей просьбе Неферу делала вид, что рожает, но не на корточках над четырьмя кирпичами, а в кресле, совсем недавно задуманном специально для этой цели. Сидя с раздвинутыми ногами, она услышала мои шаги и подняла голову.

– Не могу больше орать! – пожаловалась она.

– Вот он! – шепнул я.

Я вытащил из-под плаща спеленутого младенца и показал ей. К моему великому изумлению, на лице Неферу появилась искренняя радость: пока она вглядывалась в младенца, в нее, казалось, вселялась горячая и осиянная этим даром реки энергия.

– Мальчик, – шепнул я.

Со слезами на глазах Неферу осторожно подхватила его и положила на свою обнаженную грудь. Будь он ее, она была бы взволнована не меньше. Принцесса нежно поцеловала его крошечный носик, покрасневшие ушки и коснулась бархатистых щечек.

Тем временем Птахмерефитес и две прислужницы извлекли из ведра лиловатую плаценту ослицы, якобы принадлежащую Неферу, и, согласно традиции, удалились, чтобы под наблюдением стражей захоронить ее в саду.

Не сводя восхищенного взгляда с мальчонки, Неферу объявила нам:

– Я назову его Моисеем[50].

2

Неферу громко и властно потребовала для Моисея кормилицу.

Воротившись в нашу хижину среди тростниковых зарослей, я сообщил об этом Мерет. Она побледнела. Не может быть и речи, чтобы отправить к дочери фараона кормилицу с фермы! Стоит одной из них отлучиться, и нильские сироты умрут от голода. Разумеется, можно было бы воспользоваться молоком коровы или ослицы, попытаться поскорее перевести младенцев на твердую пищу, однако резкая смена режима питания повлекла бы за собой определенные риски; что же касается свиного, козьего, овечьего или собачьего молока, то нет более надежного способа, чтобы угробить малюток.

Мерет бросилась в Мемфис. Я последовал за ней. В египетской столице женщины производили много молока, но также и много детишек, так что кормилицы были редкостью. Отнимать ребенка от груди было принято только в три года, так что матери частенько кормили новорожденных, продолжая давать грудь предыдущему ребенку. Свободным доверяли младенцев рожениц, умерших во время родов, а также отпрысков матерей, у которых молоко не прибыло. В тот день мы с Мерет выследили двух кормилиц на улице Горшечников: у одной молоко воняло рыбой, у другой приятно пахло орехом, но она показалась нам такой грязнулей, что мы ее отвергли.

Мерет не впала в отчаяние. Поскольку среди давнишних знакомств решения не нашлось, она направилась в еврейский квартал, представлявший собой хитросплетение застроенных жалкими лачугами улочек, куда мало кто отваживался соваться. Как уныло! Даже солнце избегало этого пыльного угла; стены привалившихся один к другому домишек отталкивали свет, а развешенное на веревках между подслеповатыми оконцами тряпье поглощало его. Несмотря на яростное старание евреев сохранять чистоту и достоинство, над улочками, пахнущими скорее тухлятиной, нежели стряпней, висело зловоние. Чудовищная нужда обрушилась на этих мужчин, женщин и подростков, которых Ипи, визирь, согнал на строительство пирамиды. Исхудалые, с прокаленной кожей и обескровленными от дурного питания телами, принужденные до изнеможения работать на стройке, они уже не имели возможности передохнуть и восстановиться. Независимо от возраста все они, с согнутыми коленями, безвольно болтающимися руками и пустыми зрачками, выглядели стариками.

Откуда Мерет знала этих людей? Она без обиняков переговорила с расплывшимися повитухами, нетвердо державшимися на ногах от усталости, и те, пошушукавшись, указали ей на какую-то убогую лачугу.

Мерет постучалась в дверцу, попросила меня запастись терпением и вслед за седой старухой проникла в жилище. А спустя несколько мгновений воротилась в сопровождении молодой девушки. Неужто здесь проходят годы ее юности? Пухленькая фигурка никак не сочеталась с этой убогой обстановкой; по розовым щекам рассыпались веснушки; заплетенные в косы прекрасные густые шелковистые волосы подчеркивали достоинства ее здорового крепкого тела. Зато в глазах полыхал ужас; спрятавшись за служившим ей щитом покрывалом, та, что звалась Иохаведой, не осмеливалась приподнять трепещущие ресницы и взглянуть на нас или на своих соседей. Чтобы придать ей бодрости, Мерет крепко схватила девушку за руку, и мы втроем двинулись ко дворцу.

Миновав все заграждения, мы преклонили колени перед дочерью фараона. Заметив наше присутствие, Неферу, занятая орущим от голода младенцем, распрямилась.

– Наконец-то! – выдохнула она.

Официально принцесса заявила, что отказывается портить грудь: такова была новая, но уже вошедшая в обычай прихоть царских супруг, следящих за своей фигурой. На самом же деле нерожавшая Неферу не произвела ни капли молока.

Мерет достала из колыбели запеленутого Моисея, чье тело покрывали защитные амулеты, ничуть не