Я в свою ходил атаку… - Александр Трифонович Твардовский

забыть все. Вот уж не думал прославиться как докладчик…

P.S. В поездке мне исполнилось 34 годика. День этот не был отмечен ничем особенным, кроме скромной, скупой фронтовой выпивки среди, в сущности, чужих людей. Но это не предмет для меланхолии…

14. VI P.Т.

Через час-другой придут два У-2 за мной и Слободским для выступлений в Воздушной Армии фронта. Когда-то мне казалось недостижимым делом уметь выступать с докладом, председательствовать на большом собрании и т. п. Едва прикоснувшись к этому, вижу, что все это дело, например доклад, – совершенные пустяки по сравнению с работой. В первом случае достаточно быть «как люди», во втором – только «как сам» – со всем риском, отвагой, какая нужна, чтоб довериться чему-то зыбкому, исключительно «твоему» и как бы несуществующему до некоей апробации.

Чувствую, как в теперешней жизни легко мне встать на самопаразитический путь выступлений, докладов, после которых так соблазнительно предстоят выпивки и закуски. И все меньше упорства и усидчивости к «своему». Ведь именно это погубило Фадеева, может быть, бесповоротно.

Задумал обучиться здесь вождению машины. Чтоб хоть что-нибудь вынести из этого бесплодного периода.

Сегодня – не работник в ожидании машин и подготовке к выступлениям (доклад и Теркин, Теркин). Но, чтоб горн не затухал совсем, переписываю сюда то, что набросалось вчера и третьего дня.

…Вот он снова в этом крае

Принял ковшик из окна.

Для тебя война вторая,

Для него с тех пор одна.

От заставы пограничной

День за днем – за годом год

До Москва-реки столичной

И обратно с ней идет.

С нею днюет и ночует,

Обживает каждый кров.

Так и твой, небось, воюет.

Полагаю, жив-здоров.

Завернет еще, пожалуй,

Мимоходом на порог.

Правда, срок прошел немалый,

Скажем прямо – долгий срок.

По себе сужу, родная:

Все прошел и жив-здоров.

Жив ли, в точности не знаю,

Но сказать без лишних слов:

День войны и месяц каждый

У меня гудит в костях.

Я у смерти не однажды

Побывал уже в гостях.

Побывал, назад вернулся,

Отставать – беда! – не смей.

На ходу переобулся

И опять туда, где смерть…

Больше самостоятельности от «Перед боем» – пусть лишь одной строкой напоминает…

16. VI А.Т. – М.И. (с оказией)

…Ездил я благополучно на передовую. Много думалось и чувствовалось, но главное – то ли личная, то ли всеобщая усталость от всего этого. Это все перешло все нормы, а продолжает быть, и там оно само по себе, как будто нет и не может быть иной жизни. А иная жизнь уже забывает об этом и идет своим чередом, уже больше вспоминая войну (и то редко), чем ощущая ее сегодняшнее напряжение. Словом, трудно это все выразить и очень трудно при всем этом работать. Я уже чувствую, что этот материал не дает прежней искры, поскольку его берешь в прежнем, военном плане. Все отволновалось, человек как бы говорит: хватит, дайте мне просто небо, без самолетов, дайте мне просто шутку, без смерти, стоящей за ней. А я уже знаю, что мне уже в жизни, если буду жив-здоров, ни за что не взяться, кроме войны, которую я к тому же и не могу понять до конца…Настроение у меня среднее, порой плохое…. Хоть бы мне немного радости, хоть бы выход книжки – я бы, может, воспрянул бы, а так из самого себя без конца – трудно…

…Дело в том, что мучительный период в работе совпадает с настоятельной, служебной необходимостью выступать в печати и делать всякое другое, чего я не могу не делать… хочешь не хочешь, выходит не выходит – а делай… Третья часть, кроме «Смерти»[40], меня сейчас все более расстраивает. Я уже абсолютно уверен, что «офицером» Теркина делать нельзя… Теркин с принятием «офицерства» утрачивает главное в нем: свободу души, речи, поведения, характера. А без этого – ему 15 коп. цена. Об этом еще поговорим, я только даю тебе тему для размышления. Это все работа, в конечном счете…

17. VI М.И. – А.Т. Москва – п/п 55563

…Ты мне дал непосильную задачу, посоветовав думать над тем, делать тебе Теркина офицером или же оставлять, как он есть. Милое мое дитя, как ты не мог бы за меня родить, так точно и я не могу это за тебя решить. Чувствую отсюда, что все твое плохое настроение, неуравновешенность, досада и т. д. происходят оттого, что тебе нельзя, забыв обо всем на свете, окунуться с головой в работу, окунуться так, чтобы не в голове решать этот вопрос (делать его офицером или нет?), а в работе, – она сама подскажет, сама поведет правильно. Но вот что я тебе хочу сказать.

Когда ты впервые сказал мне, что сделаешь Теркина офицером, я в душе отнеслась к этому так, как в некоем возрасте встречают день рождения (вот, дескать, годом больше, годом хуже). Я понимала, что некую свою прелесть он от этого чина должен потерять. Но я сдержалась и ничего не возразила тебе потому, что знала – во мне говорит консервативное чувство. То чувство, которое долго держит некоторых твоих читателей в плену старых вещей, не давая им решительно и безоговорочно полюбить новые твои вещи. Так было с «Муравией» и «Теркиным», так будет (я думаю, что будет) с «Теркиным» и еще какой-нибудь твоей поэмой.

Ведь не могу же я поверить тому, что, придя к выводу сделать Теркина офицером, ты сам не представлял, что это сопряжено и с потерей одних качеств, и с приобретением других. Ты думал об этом. Но одно дело думать, а другое дело находить. Вовсе не плохо ты стал нащупывать это новое качество в новых главах. Эти осторожные штрихи, блики на прежнем портрете – все это говорило о том, что ты чувствовал необходимость менять выражение лица героя и правильно поступал, что делал это так осторожно, выводя его из прежнего, а не заменяя другим.

Надо ли ему быть офицером? Ну, хорошо. Предположим, что его за подвиги только награждают, а не производят в чины. Пусть он останется до конца войны рядовым. Но вот ты что мне скажи: может ли он не измениться внутренне, может ли человек, три года варившийся в огне и дыму, три