Омуты и отмели - Евгения Перова

Картинка сложится.

И ты поймешь, что шуршало в траве, что звенело в воздухе…

Поймешь, зачем ты шел.

Леший сидел на крыльце, подставив лицо августовскому неожиданно жаркому солнцу. Сегодня он рано встал и успел искупаться – в этом году сделали небольшую запруду, и теперь в речке можно было даже нырять. Он смотрел, как в ярко-синем небе лениво плывут облака – так же лениво плыли мысли: «Как хорошо, что будет праздник… Люблю праздники… Выпьем… Споем…» Сзади скрипнула дверь, и Марина уселась с ним рядышком, чмокнув в щеку:

– Ммм, какой ты вкусный! Купался?

– Привет, душа моя.

– Ой, какой день-то…

– Да, красота.

– Лёш, а что я тебе сказать хотела!

– Что?

– Только это страшный секрет! Ты не скажешь никому, нет?

– Да что такое-то?

– Я тебя люблю! – Марина потерлась щекой о его плечо.

Лёшка засмеялся:

– Что это ты вдруг?

– В честь дня рождения! Ты забыл, что ли?

– Ой, не напоминай. Зря мы все в одну кучу! Была бы нормальная свадьба у ребят, а тут еще я со своим непонятным юбилеем. Пятьдесят пять – ни то ни се…

– Лёш, я не понимаю, что ты так переживаешь? Подумаешь, пятьдесят пять! Для мужика – это самый расцвет, а ты печалишься!

– Расцвет, скажешь тоже…

Леший вздохнул: он и сам не понимал, чем его так смущает эта цифра.

– И потом: главное, как ты сам себя ощущаешь. По мне, так тебе больше пятнадцати и не дашь. Ой!

– Это что ж такое, а? Что я, вечный подросток, по-твоему?

– А то нет!

– А тебе сколько тогда?

– Мне? – Марина задумалась, а потом, улыбнувшись одними глазами, сказала: – Тридцать.

Леший догадался:

– А мне тогда тридцать пять. И ни днем больше!

Он обнял Марину и медленно наклонился, глядя прямо в ее озерные глаза. И все замедлилось вокруг, а потом и вовсе замерло: облака, ветви деревьев, травы, птицы, жужжащие пчелы в цветах, белые простыни на веревке, плещущие на ветру… Марина плавно отклонила голову назад, подставляя Лешему полуоткрытые губы, и медленный взмах ее ресниц – как всегда! – окончательно свел его с ума. Крыльцо под ними качнулось, поплыло – потянуло речной свежестью, осенней прохладой, запахом палых листьев, машинным маслом, железом и табаком – кто-то курил на правом борту…

На правом борту того катера, что двадцать лет назад увозил их из деревни к новой жизни – подальше от черного омута, где чуть было не оборвалась жизнь Марины. Катер легко разрезал темную воду, оставляя пенный след. Уплывали назад заросшие лесом берега, забытые деревни на косогорах, ушедшие жизни, нечаянные смерти, несбывшиеся желания, разбитые мечты, горькие сожаления.

Марина с Лешим сидели на корме, где было не так ветрено. Он склонился к ней, чтобы поцеловать, как давно уже хотелось, – и все медлил и медлил, пытаясь прочувствовать, испить до дна, запомнить навсегда это мгновение перед тем, как он впервые в жизни коснется ее губ. Вот сейчас, сейчас! Еще чуть-чуть… Сейчас! Послушно шевельнулись в ответ Маринины обветренные губы. Медленно, нежно, долго погружались оба в медовое забытье, таяли, растворялись, не слыша грохота мотора, не ощущая легкой качки и сильного ветра, забыв обо всем…

Потом они долго сидели на крыльце, обнявшись и не открывая глаз: думали об одном и том же и вспоминали.

– Марин, – спросил тихо Леший, – а может, ничего и не было? Может, это все сон, а мы с тобой так и плывем по Кенже?

– Может быть, – так же тихо ответила Марина. – Давай посмотрим.

И они, так и не открывая глаз, «посмотрели»: сверху, с высоты птичьего полета, был хорошо виден большой деревянный дом, украшенный сказочной резьбой, и две обнявшиеся фигурки на крыльце. Ниже, в реке, звенели голоса: Ванька тащил в воду упирающуюся и хохочущую Ирочку:

– Холодная! Вода холодная! Пусти!

Подхватив ее на руки, Ванька прыгнул в воду – Ира завизжала. Вынырнув, она плеснула в него водой, и они на секунду встретились взглядами, улыбнувшись друг другу так, как будто знали что-то такое, важное и прекрасное, что остальным недоступно. Выше по реке замерли с удочками Серёга Кондратьев, Аркадий и Илюша. Аркашу привез Анатолий – все-таки свадьба сына! А Юля не возражала: да пусть приезжает, бог с ним. Все уже давно перегорело, и ей было жаль нелепого и несчастного Аркадия, у которого так и не задалась толком личная жизнь.

Наверху, на горе, купалась в бассейне малышня. Крепенькая загорелая Сонечка верховодила своими мальчишками точно так же, как когда-то Муся – своими: и близнецом-Совенком Санькой, и кротким Лёсиком, и богатырем Савушкой – самый младший, он уже догонял Саню по росту. В тенечке, издалека присматривая за детьми, сидели три одинаковые старушки – Ксения Викентьевна, Иллария Кирилловна, Елизавета Петровна и один старичок – Вениамин Павлович. Нет, не старушки! Дамочки в немыслимых соломенных шляпках с цветами, привезенных Фросей из Парижа.

В большой кухне все еще недостроенного дома Свешниковых Юлечка, Маргоша, Фрося и Татьяна Кондратьева уже что-то резали, жарили и запекали, готовясь к празднику, – то хохотали между делом, то вдруг принимались петь в четыре голоса: «Вот кто-то с горочки спустился-а…» С горочки к речке спускался Анатолий – в одних трусах и с полотенцем на шее, а за ним бежал, подскакивая и задрав хвост, пушистый полосатый котенок с черными лапками. Анатолий останавливался и хлопал в ладоши, прогоняя котенка домой, а тот отступал, но, стоило Толе отвернуться, снова бежал за ним.

– Ах ты, поросенок! – Анатолий, кряхтя, нагнулся, подхватил котенка и поднял к лицу. – Куда это ты намылился, а?

Вернулся и через окошко посадил котенка на терраску, заглянув по дороге в кухню, где смеявшиеся чему-то женщины тут же испуганно притихли, а Анатолий ухмыльнулся: ему нравилось, что они его боятся. Но Фрося не боялась – она высунулась в окошко и поцеловала Анатолия, обняв за шею и вымазав ему мукой все плечи.

Во дворе соседнего дома квохтали куры, а молодой петух уже который раз целился взлететь на крышу небольшого сарайчика, но срывался, шумно хлопая крыльями, – наконец попал и, встряхнувшись, гордо закукарекал, из соседнего двора тут же отозвалась коза, жевавшая в тенечке чью-то косынку в горошек.

Вокруг деревни часть сгоревшего леса была уже расчищена, зеленели подросшие кусты и молоденькие деревца, а с одного краю виднелись ровные ряды маленьких сосенок и дубков – питомник нового леса.

По обочине дороги, наконец залитой асфальтом после пожара, брел Семен Семеныч, возвращаясь из райцентра, куда успел сгонять по какой-то своей надобности, поймав попутку на большаке. За ним деловито трусил Шарик. На подходе к деревне их обогнала «Нива», которую вел сам отец Арсений, сзади сидела матушка Наталья, державшая на коленях маленькую беленькую девочку: это была сирота, взятая ими из детского дома. А впереди, рядом с Арсением, мальчик Егорка делал вид, что рулит, – Наташа то поправляла ему воротничок, то приглаживала волосы, а он дергал головой: «Ну, ма-ам!» Семеныч поклонился, крестясь, и Арсений на ходу его благословил.