Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

– К Первенцевым, что ли? – сказала Миля.

Подождав немного, мужчина пошел в арку, там еще было много квартир.

– Наверное, ищет кого, вот и ходит спрашивает. Нет, чтоб сразу к нам подойти! – удивилась Марта.

– Ну пусть ходит пока, ищет, порядочный мужчина, сразу видно, – подытожила Поля.

Через несколько минут незнакомец вышел из арки и, заприметив женщин, сразу направился к ним. Вблизи показался еще интереснее, чем издали, – чувствовался в нем какой-то стержень и скрытые благородные повадки.

– Вам что, товарищ? – спросила Миля. – Ищете кого-то?

– Да. Мне тут адрес дали в справочном бюро, Поварская, 52. А тут вон сколько всего, как я найду-то…

– Кого надо, мил человек? Ищешь кого? – спросила Марта грозным голосом.

– Мещерская мне нужна, Марта Андреевна Мещерская.

Марта мелко заморгала, захватала губами воздух, моментально почуяв что-то.

– Я Мещерская… – побледнев, ответила Марта. – А зачем я вам?

Руки ее затряслись, и она одну накрыла другой, чтобы унять дрожь. Мужчина смотрел на большую грузную старуху и, казалось, больше не видел никого.

– Мама… – прошептал он и рухнул перед ней на колени. И еще чуть слышно: – Мама…

И все вдруг остановилось. Никто не мог произнести ни слова. Ветер перестал дуть. Не проезжала ни одна машина за воротами. Не было слышно ни одного городского звука. Не летали над головой птицы. Никто из дворовых не выходил на улицу. Существовали только четыре старухи на лавке посреди двора и незнакомец у их ног. Старухи смотрели во все свои невидящие глаза на сидящего в пыли и рыдающего мужчину. Марта, лишившись дара речи, все еще ловила ртом воздух, не в силах вздохнуть, как большая рыба, выброшенная на песок. Казалось, еще мгновение, и ее просто не станет.

– Мать моя! Вы Мартин сын? – Поля даже не смогла встать от волнения.

– Мамаа, – мужчина положил голову на колени обессилевшей Марты, которую до сих пор трясло. Она обхватила своими кряжистыми руками его голову, потрепала седые волосы и вдруг сказала:

– Кеша… Две макушки… Ты… – и наконец дала себе волю, очнулась, зарыдала в голос, заревела, не по-человечьи заскулила не то от радости, что нежданно, уже на самом закате, нашла сына, не то от горя, что не сможет с ним пожить долго. Миля, в слезах, помчалась за водкой, чтобы накапать всем для успокоения, а мужчина так и остался у ног матери, словно прирос. Долго молчали. Ни у кого не было сил говорить. Поля с Масисе сидели, крепко обняв подругу с двух сторон, не давая ей, не дай бог, умереть от счастья, а такое бывало после войны часто, вот и держали ее крепко-накрепко, сдерживая удары ее вырывающегося из груди сердца.

– Ну вот, ну вот, все хорошо, Март, все хорошо, нечаянная радость, как славно-то, счастье-то какое, – приговаривала Масисе сквозь слезы.

Как только Марта вспомнила какие-то слова и заговорила – а случилось это не сразу, минут двадцать ей понадобилось, чтобы обрести дар речи, – она позвала всех к себе домой.

– Господи, Кеша, ты как заново родился у меня, сыночек, под самый мой конец-то, счастье-то какое! – и снова ком в горле, слезы и сдавленные рыдания.

Потом, как все немного пришли в себя, выпили, чуть успокоились, стали разговоры разговаривать. Сели сначала узким кругом: старухи и Иннокентий. Меня отправили к Лидке в подвал, хотя я так мечтала остаться там, среди любимых бабушек! И Лидка мечтала. Наконец, она плюнула на все, схватила меня за руку и решительно пошла через двор.

– Пусть Козочка посидит с нами, чего это вы нас изолировали? – сказала Лидка. – Катюля, иди под стол, поиграй там.

И я полезла под мой любимый стол, резные ножки которого были усыпаны фигурками каких-то химер (это я потом узнала, что они химеры) и рыцарей, принцесс и единорогов. Вокруг меня под столом были коленки моих бабушек, их стоптанные тапочки и ноги незнакомого дяди в пыльных ботинках. Ноги иногда шевелились: то вытягивались во весь свой ножной рост, то складывались под стул. Но люди меня тогда мало волновали – я во все глаза разглядывала вырезанные из дерева морды и лица, постепенно погружаясь в свою детскую сказку, а взрослые – в свою волшебную историю.

Иннокентия с братом разлучили сразу, разослав по разным колониям для детей врагов народа: не принято было держать родственников в одном месте – куда попал брат и где сгорел от лихорадки, так и осталось тайной. Пятнадцатилетнего Кешу отправили не абы куда, а в детскую колонию на Соловки, где он, «шпаненок» и «вшивенок», каким-то невероятным образом вскоре стал правой рукой воровского авторитета по кличке «Хирург». То ли Хирург пожалел мальчишку, увидев несоответствие тонкой внешности и суровых условий, то ли вспомнил свою далекую и еще ничем не испорченную молодость, то ли осталась на дне его изуродованного сердца самая последняя капля жалости. И Хирург, высмотрев из всех, принял его к себе в подручные. Хирург в прошлой жизни и был хирургом, военно-полевым, простаивающим часами у стола, настоящей рабочей лошадью. В детской колонии работал врачом и стал Кешу учить своему делу. Парень был уже взрослый, смышленый, схватывал все на лету и за четыре года сидения в колонии выучился в приличного врача. Заболевших или раненных в драке детей в вольную больницу не отпускали, да и не было на Соловках вольной-то больницы, вот Хирург с Кешей всех и лечили. Переломы-вывихи, завороты кишок, простые детские болезни, всякие избиения до полусмерти – подростки народ страшный и жестокий – милости просим на наш операционный стол. Чего только не было! Кеша и сам однажды в драке ножовку в бок получил, Хирург еле выходил. В общем, к двадцати годам, в самый 37-й, вышел крепким хирургом-практиком, умеющим и зашить, и вправить, и подлатать, и покромсать. И уехал в старинный Калязин санитаром. Почему-то именно туда ноги принесли. Приняли хорошо: всех врачей в тот момент, ну почти всех, посадили, а Иннокентий только что вышел – проверенный, значит, уже наказанный и осознавший, так сказать, свою непонятно какую вину. Стал работать, пришелся ко двору, понравился местным, сам местным и стал. Говорок появился, семьей обзавелся. Женился на учителке, такой же сироте, как и сам. О матери своей по инстанциям интересовался, про отца не спрашивал, знал, что расстреляли, лишний раз с опасными вопросами не лез к любимому государству. Отправил в Центральное справочное бюро запрос на местонахождение Мещерской Марты Андреевны, 1887 года рождения, потом запрашивал снова и снова. Безответно. Не существовало такой гражданки. Сидела гражданка в то время, вроде как ее и не было. Ну а Иннокентий узаконился, документы, наконец, получил и стал работать. Потом война. Собрался в одночасье, поцеловал жену и детей и вернулся ровно через шесть лет. Всю войну и год после простоял у операционного стола, спасал, оживлял, вытаскивал с того света, заслужил ордена и медали. Вернулся в уже ставший родным Калязин и стал главным врачом больнички и хирургом одновременно. Снова послал запрос о местонахождении матери. Без ответа. Спас руку какому-то важному генералу, приехавшему к родителям в гости. Правую руку ему перебили в последние дни войны, и она висела плетью, постепенно засыхая, даже ложку ко рту не поднести. Дома отец уговорил показаться доктору Иннокентию – уж больно толковый, такие чудеса делает! Показался, Иннокентий предложил операцию, генерал рискнул, согласился и после двух операций, блестяще проведенных Иннокентием, получил почти полностью здоровую руку. Генерал, пораженный результатом, пригласил Кешу перебраться в Москву, в Главный военный госпиталь имени Бурденко, за который он отвечал и курировал в какой-то высшей инстанции.