Миражи советского. Очерки современного кино - Антон Долин

На главную роль Идов взял Алексея Аграновича — режиссера отличных фестивальных церемоний и прекрасного актера, о котором знают сравнительно немногие. В кино он играл мало (из недавнего «Кислота» и «Мифы»), на телевидении засветился в «Частице вселенной», но настоящим откровением стали его работы в постановках Кирилла Серебренникова по русской классике в «Гоголь-центре». Недавно Агранович выходил на сцену в ролях Барона и Председателя в «Маленьких трагедиях», перед этим потрясающе сыграл Адуева-старшего в «Обыкновенной истории». Именно от этого образа — прагматика и циника, отлично устроенного в жизни и превосходно прячущего свою хрупкость, — оттолкнулся Идов, придумывая своего Аркадьева.

В «Юмористе» есть и другие отличные роли, в основном небольшие: Алиса Хазанова, Юрий Колокольников, Полина Дуг, Семён Штейнберг, но в целом это монофильм. Настолько, что лучшая его сцена разыграна Аграновичем в пустой комнате и является, по сути (считать ли это спойлером?), разговором с Богом, в которого советский еврей Аркадьев не верит. Ведь «безвоздушное пространство» — не только социальный антураж застоя, но еще и экзистенциальная западня подловатого мещанского благополучия, из которой не хочется выбираться. Внутренний вакуум, невесомость, от которой тошнит. Фоном в «Юмористе» присутствует очередная плановая экспедиция космического корабля, за которой персонажи следят по телерепортажам: вместо Бога в СССР был космос, «наши летали, никого в небе не видели» (расхожая советская шутка тоже обыграна). К этому пустому космосу и взывает уставший от собственных хохм Аркадьев — разумеется, безуспешно.

Кульминация «Юмориста» окончательно освобождает зрителя от примет времени и места: условное пространство очищения, в которое все попадают обнаженными, — то ли баня, то ли церковь, то ли домашняя модель Колизея, в котором состоится последний бой. Впрочем, противники здесь фантомные: главный оппонент Аркадьева — зеркало, он прямо говорит об этом и едва может смотреть на собственное отражение в гримерке перед выступлением с шаблонной осточертевшей программой. Не сам ли он — обезьянка, с которой фотографируются на пляже, и как же наконец стать человеком? Постепенно герой фильма становится отражением и для его зрителей.

К наступлению 2019 года Первый канал подготовил неожиданно наглую программу-пародию «Голубой Ургант». Бесстрашные молодые стендаперы, обычно не допускаемые до телеэфира на федеральных каналах, пришли на троллинг-шоу в костюмах а-ля 1980-е, были представлены как «сатирик» и «юморист». Они зачитали с эстрады, не поменяв там ни слова, монологи Задорнова и Арлазорова. По замыслу, эти давно устаревшие тексты должны были снова привести зрительный зал в состояние Смеховой истерики, именно за счет своей стертости и искусственности. Трудно сказать, удался ли эксперимент в полной мере. Столкнувшись с совсем недавним прошлым отечественного юмора, публика отказалась узнавать себя вчерашних и искренне недоумевала: почему настолько несмешно?

«Юморист» показывает, как недалеко мы ушли от этого вчерашнего дня — или как стремительно, описав петлю, приближаемся к нему вновь. И почему-то совсем неудивительным звучит на финальных титрах речитатив рэпера Фейса, всерьез озадаченного теми же вопросами, которые так мучили Аркадьева. И ничего смешного в этом действительно нет.

Крайне важный и чрезвычайно интересный фильм, посвященный трагическому угону самолета в Грузии в 1983 году, вызвал много дискуссий и, как ни грустно, остался недооцененным: практически никаких наград (несмотря на участие в престижном Берлинском фестивале), умеренный зрительский интерес и кассовые сборы. Не исключено, что среди причин такого приема — болезненность затронутых тем.

«Заложники» многих потрясли еще и потому, что Резо Гигинеишвили всегда для них был автором успешных коммерчески и выдержанных, в общем, в одном и том же жанре легкомысленных картин. Как так вышло, что ты много лет снимал исключительно такое кино, как «Жара» и «Любовь с акцентом»?

Я сам с этим вопросом вернулся к своей биографии и вспомнил тяжелый период, когда оказался в Москве после всех этих грузинских войн. В принципе, наша семья была достаточно привилегированной советской семьей, но мы оказались в статусе беженцев здесь. Помню Грузию начала 1990-х, как жгли покрышки, как стояли люди за хлебом в очереди, а хлеба вообще не было, и как прятали бензин… Абсолютный развал, бандформирования, темнота; жизнь поменялась. В Москве мы с мамой проходили много нелегких моментов, искали квартиру, а квартиры кавказцам не сдавались. У нас не было московской прописки, с документами полный хаос. Позднее я начал скрываться в этих легкомысленных солнечных картинах о Москве — вроде «Жары», идти в сторону сказки. Это был момент ухода от реальности, запрета на реальность вместо рефлексии.

Но мне еще и нужно было непременно работать на телевидении — любая работа нами воспринималась как спасение, а во ВГИКе мы изучали, наверное, только историю кино. Никакой практики вообще не было. И нужно понимать, как ценна была сама возможность прикоснуться к камере. Сейчас есть огромное количество носителей, на которые ты можешь сделать кино, вплоть до айфона. А тогда добывали какую-то камеру… И для нас было спасением снимать этих замечательных девушек, которые сидели на диванах, у них развевались волосы от ветродуев, а мы катались на телеге туда-сюда, снимая музыкальное видео.

Я ни в коем случае не оправдываюсь, я люблю свой путь. Чтобы сейчас я мог говорить с аудиторией на те темы, которые мне интересны, нужен был определенный навык, практика… Без скромности скажу: мне нравится, когда я выхожу на площадку. Я знаю кинематографическую азбуку, понимаю сейчас цену каждого кадра.

Парадокс получается: взрослый человек, сделавший несколько картин, посреди творческого пути вдруг снимает фильм — и всем кажется, что это сейчас он по-настоящему дебютировал в кино. При том, что за плечами есть биография и карьера, причем карьера удачная.

Мы с тобой читали нашу любимую книгу Бергмана, «Латерну магику». Я не ожидал, что такое количество фильмов он снял до того, как стал знакомым нам Бергманом. Но я здоровый человек, с великим классиком себя не сравниваю! По-разному складывается. Я уважаю путь, например, Андрея Звягинцева, которому удалось стартовать сразу. Но он начал делать картины в тридцать восемь лет. Также радуюсь за моего коллегу и друга уже, можно сказать, Кантемира Балагова, у которого совершенно иной путь: он дебютировал в двадцать пять. Но у него другие трудности — он переживает, думает, анализирует, как теперь быть?..

Я знаю одно. Как только мы начинаем думать, как понравиться, сразу снимаем плохо. Никто не застрахован от неудачи.

Но, как мне представляется, главный мой личный скачок — в том, что «Заложники» дали мне многое не как режиссеру, а как человеку. Это способность не только увлекаться профессией с технической точки зрения, но и найти смелость ставить перед собой задачи и с каждым шагом, двигаясь к цели, не пугаться. Ни разу не дрогнуть. И не бояться того, что интересующие тебя вещи не привлекут внимания аудитории. Работаешь — потому что не можешь не работать. Хочешь говорить и даже кричать о том, что тебя действительно волнует. И это важно.