Четыре подковы белого мерина - Наталья Труш

Мама… Мама бы подала, но он тщательно скрывал от нее свою жизнь. Вторую ее часть. Первая была на поверхности. Да и страшно тогда не было. Он тогда не тонул, он был на плаву. Взрослый, посвященный в таинство, связанный тайной с друзьями, которые так же, как и он, познав запретное, ощущали себя на голову выше сверстников.

Ах, глупые мальчики из грязных девяностых прошлого века! Сначала они не нуждались в том, чтоб им протянули руку близкие, а очень скоро и рады бы были схватиться за эту руку и хватались, но было уже поздно. И проще было убежать от спасателей. Да только от себя убежать не получалось. И разрывались надвое, метались. Было стыдно за вранье, а побеждало бесстыдство.

Мать однажды сказала ему:

– У меня два сына. Одного я безумно люблю, другого – ненавижу!

Димка не понял про двух сыновей, вопросительно посмотрел на мать, а она продолжила:

– Один сын – ты, мой добрый и умный мальчик. Второй – наркоман, который живет в тебе…

На мать за эти слова Димка не обижался. Она права была. А вот на отца обиду затаил. Он-то мог помочь, силовым методом, при помощи друзей. Месяц на выздоровление где-нибудь в глуши, а потом в работу до седьмого пота. И все давно бы кончилось.

Но отец ни разу не спросил: чем помочь? Он был занят своей жизнью. Димке в его жизни места не было.

По всему выходило, руку помощи он должен был подать себе сам, решив, что больше так жить нельзя.

Последнее, что он рассказал камню в эту ночь в старой келье, была история про Белку. Он старался не вспоминать о ней. Белка исчезла из его жизни, но забыть ее он не мог. Может быть, и себя сжигал от тоски. Он хорошо понимал, что если бы был ей нужен, то она сама давно нашла бы его.

Деметрий поставил камень перед собой на столе. «Сегодня ты выслушаешь мою последнюю исповедь, потому что я для себя все решил: я завтра иду к горе Спасения и Жизни, и сегодня я скажу тебе самое главное, о чем боялся даже думать все это время…»

Белка…

За эти пять лет в его жизни случались девчонки и женщины, в которых он хотел найти ее. Не находил, извинялся, получал по морде, если не успевал исчезнуть без объяснений. А что было делать, если она не перестала ему сниться?!

«…Она снится мне даже в тех кошмарных снах, про которые я тебе рассказывал, – вымучивал Деметрий камню свою исповедь. – Это самые страшные сны и самый жуткий кошмар. Мне снится та Белка, которую я не хочу вспоминать. Как моя мама, когда она говорит про двух сыновей… Вот-вот, так и я могу сказать про мою Белку. Одну люблю больше жизни, другую – ненавижу! Ненавижу и люблю. Я сам себе сказал, что, пока мне не приснится та Белка, которую я люблю, я не поверю, что все самое страшное позади. Я очень жду ту ночь, когда мне приснится такой сон…»

А вслух сказал:

– Спаси и помоги…

Утро в дымке осеннего тумана едва обозначилось в окне келийки, как в дощатую шершавую дверь постучали.

– Деметрий, пора!

– Готов я, – откликнулся Димка.

Он легко скинул ставшее послушным тело с топчана, покрытого полосатым половичком, сунул ноги в резиновые сапоги, а руки – в рукава старенькой штормовки и отворил двери.

У крылечка его ждали двое насельников скита – Старый и молодой, но очень волевой и сильный духом парнишка из Петрозаводска – Валерий. По-матушкиному – Валериан. Оба с посохами в руках.

Их приставили Деметрию проводниками в поход на гору Спасения и Жизни. Поход трудный: пять дней туда и столько же – обратно. Десять дней пути – почти триста километров. Да не совсем налегке, с грузом: вещмешки с продовольствием на десять дней.

У Деметрия главный груз – камень.

– В день три десятка километров надо проходить, – нарушил молчание Старый. – Идем вверх по реке, потом берегом Ладожского озера, к шхерам. В день будем делать три привала: два коротких, один – длинный. Ночевы в лесных избушках. Топор не забыли?

– Не забыли, – откликнулся Валериан.

– Ну, тогда сели на дорожку. – Старый первым опустился на бревно у крыльца. Его спутники – за ним.

– Встали!

И пошли.

Старый знал на этом маршруте каждый камень, каждое дерево. Валериан, похоже, тоже. Они без устали отмахивали километр за километром, уверенно ставили ноги, обутые в сапоги, на нужные камни и поваленные стволы деревьев, знали тропы вокруг болот.

Туман, который ранним утром делал видимость нулевой, к обеду расползся на куски, словно намокшая промокашка. Его рваные клочья цеплялись за ветки кустов, и если их задевали, то туманные ошметки сползали к земле, как сползает с ложки жидкая манная каша.

К вечеру первого дня они отмахали положенное и вышли к берегу озера, к охотничьему домику. Там можно было растопить печь и приготовить еду. Старый сказал, что так и сделают, если Деметрий возьмет на себя…

– Не возьму! – взмолился Димка. – Спать!!!

– Хозяин барин! – Старый заломал горбушку черного хлеба, посыпал его серой солью, предложил Димке.

– Нет-нет-нет! – наотрез отказался он и, едва приложил голову к подушке, набитой сеном, дал крепкого храпака на полатях.

Утро торкнулось в крохотное оконце солнечным осенним лучом, в котором роем кружились мириады пылинок. Димка выплыл из своего сна, в котором… Ну, пока все как всегда. В нем снова была та Белка, которую Димка ненавидел. Он уже и себя ненавидел за то, что ему снится одна чернуха. Избавиться от нее можно было только одним способом: не спать! Но даже вымученный дорогой организм во сне рождал монстров, хотя по идее путник должен был спать без задних ног и сновидений.

– Завтракать, сударь! – услышал Димка у себя над ухом. Старый. С чугунком копченым в руках. – Каша готова! Прошу к столу!

Димка ополоснул в холодной воде озера лицо, почистил зубы и осмотрел окрестности. Было прохладно, но сухо и солнечно. Озеро спокойно лежало в своих каменных берегах, без намека на самую крошечную волну.

«А говорят, что тут бывают шторма с двухметровой волной, – подумал Димка. – Почти море!»

Вышли сразу после завтрака. Димка пребывал в состоянии сильно побитой хозяином лошади, но старался не показывать этого никому. Наверное, и сами догадывались.

Идти в этот день ему было куда тяжелее. И заметно потяжелел камень, который Димка держал в нагрудном кармане. К обеду вес камня увеличился примерно до килограмма, и он уже заметно оттягивал шею.

К обеду Димка обливался потом, но не показывал никому, как ему тяжко. Старый, зная, что так будет, еще вчера сказал, что самый трудный день – второй.

– Сынок, его надо пережить, – учил Старый. – Потому мы с тобой, чтоб твой дух поддерживать. А первое путешествие у нас таким же было. Скажи, Валериан?

– Так точно! – откликнулся второй проводник.

– Первый раз у всех тяжкий, – продолжал Старый. – Потому что это твой путь. А вот если тебе потом случится быть проводником у выздоравливающего, то ты и не заметишь эту дорогу. Зато заметишь такие красоты, которые сейчас тебе не открываются. Но и то это первых два дня. Завтра ты увидишь, как изменится твое состояние. Ты почувствуешь себя сильным, способным одолеть не только этот путь. И настроение завтра будет совсем другое. Вот увидишь! Это просто объясняется: в мозге восстанавливается центр удовольствия и начинают вырабатываться гормоны радости.