Нестор-летописец - Наталья Иртенина

Ударив лбом в снег, он пошел на коленях к игумену. Малого не дойдя, упал ниц. Феодосий не двигался. Монахи ждали.

Михаля сотрясли рыдания. Уткнувшись лицом в дорожку, он вздрагивал спиной и зажимал в кулаках снег.

— Прости, отче! Изболелась душа моя и не знает, где лучше ей. Господи, — возопил он, — в руки Твои предаю дух мой!

Михаль каялся так пронзительно и горестно, что у некоторых монахов лица стали мокрыми от слез.

Феодосий упал на колени рядом, поднял его и обнял.

— Живи в монастыре, как и прежде жил, — утешая, сказал он. — А мы все за тебя, брат, молимся.

Держась друг за друга, они встали. Михаль трясся уже не от рыданий, а от холода.

— Отче… — Он снял с шеи суму и порылся в ней. — Вот.

Михаль протянул Феодосию пригоршню серебряных монет.

— Что это? — игумен, только что ласковый, сдвинул брови.

— Все, что я заработал швейным рукодельем.

— Брат Федор, — позвал Феодосий келаря, — возьми это серебро и брось его в выгребную яму.

Рука Михаля дернулась, но пальцы не сжались в кулак. Келарь забрал монеты и пошел выполнять повеление.

— На них можно купить снедь для братии или что другое нужное, — пробормотал Михаль.

— Ты заработал их без благословения, — молвил Феодосий. — Это серебро — плод ослушания. А всякий гнилой плод выбрасывают.

Михаль повесил голову.

— Не печалься, брат, — сказал игумен, опять став радушным. — Нынче у нас праздник.

— Какой праздник, отче? — спросили удивленные иноки.

— Возвращение блудного сына, — весело ответил Феодосий и окликнул подошедшего эконома: — Брат Анастас! Поскреби по сусекам, порадуй нас сегодня свежим хлебом и медом!

Ключник развел руками.

— Да уж все выскреб, отче! Вот столько на завтра осталось. — Он сложил две горсти. — И полстолько на послезавтра.

— Быть того не может, — не поверил Феодосий. — Иди посмотри получше. Верно, ты не в тот сусек заглядывал.

— Да как же не в тот! — упрямился эконом.

— Будь крепок в вере, брат Анастас, и не отчаивайся, — настаивал игумен. — Сказал же я тебе: иди и молись Богу. Так и обрящешь потребное.

Дивясь Феодосьевым речам, эконом отправился к житному амбару.

Некое время спустя по обители разнесся слух: брат Анастас по слову игумена обрел чудо. Прежде пустой сусек был полон свежей пшеничной муки, аж переваливавшей через край. Больше всех радовался этому Михаль, ставший причиной праздника и сытости в монастыре.

Княжий двор в Берестовом устроился при великом князе Владимире Крестителе. Там, в своих хоромах, он и закрыл навеки глаза. При князе Ярославе терем перестроили и разузорили, поновили церковь Святых Апостолов. В этом храме каган заприметил и особо выделил здешнего священника, вдумчивого и красноречивого Илариона. Перевел его в Киев, поближе к себе, а там наперекор и назло грекам поставил митрополитом Руси.

Князь Изяслав Ярославич в Берестовое наезжал изредка. Бывал здесь по пути в Печерский монастырь или на апостольский праздник, когда в тутошнем храме служил архиерейскую службу митрополит Георгий.

Занявший его стол полоцкий Всеслав Берестовое вовсе не жаловал вниманием. Лишь в самом начале своего стольного киевского сидения прислал сюда собственного управителя, огнищного тиуна, но даже доходами от села не интересовался.

Княжий огнищанин зажил в Берестовом на широкую ногу. Смердов обдирал до нитки, налагая на них за что ни попадя многоразличные виры. Сам и судил смердьи дела, разжаловав прежнего княжого ябетника до простого кметя. Ездил на ловы с отроками в Кловский лес. Устраивал состязания дружины в стрельбе, метании сулиц и кулачном бою. Завел собственных песельников, скоморохов и кукольщиков, которым сам придумывал игралища.

Словом, жилось огнищанину в тихих загородных хоромах, по всему видать, скучно и требовалось занимать себя на всякий день разнообразными делами.

Звали его Гавша. Правда, теперь для важности он требовал присовокуплять к имени отчее прозвание — Иванич.

…Стол в княжьей палате ломился от яств. Нынче к обеду подали лебяжьи потроха, жареных тетеревов, поросят на вертелах, заячьи пупки в горшке и заливную зайчатину, лососьи и стерляжьи спинки, щуку на пару, осетровую уху, говяжьи языки, гусиные желудки, начиненные кашей с салом, пироги с грибами, с сигом и с яблоками, творожные блины, малиновый морс, квас на смородиновом листе, яблочную пастилу, груши в патоке, ставленые меды.

Гавша восседал во главе стола, на княжьем месте. Далее за обеими половинами длинного застолья жевали, чавкали, пили, рыгали и хохотали дружинные отроки. Посреди палаты бренчали бубенцами скоморохи в мягких остроконечных шапках, ходившие колесом вокруг двух кукольщиков. Те, задрав над головами рубахи с вшитыми понизу проволоками, оживляли кукол, насаженных на руки. Игралище представляло киевский мятеж и изгнание Изяслава. Главным победителем незадачливого князя был боярин Гавша Иванич. Он на все лады честил Изяслава, чем вызывал одобрительный смех и возгласы дружинников. Затем в руках у него появилась дубина, тут же начавшая охаживать князя по бокам и по голове. «Ой! Ой! Ой! — верещала кукла Изяслава. — Помогите! Убивают! Где мои верные бояре?» — «Разбежались твои верные бояре, — пробасила кукла Гавши Иванича. — Один я остался, до смерти будешь помнить мою верность!» В конце игралища над рубахами кукольщиков появился тряпично-деревянный князь Всеслав. Он посмеялся над бежавшим врагом, а потом щедро наградил боярина Гавшу Иванича золотом и селами, принял его в совет княжих мужей и женил на своей дочке.

Гавша, ковырявший ногтем в зубах, остался доволен представлением. Рассеянный взгляд его упал на юного, безусого отрока, сидевшего в конце стола. Имя отрока было Лютобор, слишком грозное для белолицего, кудрявого юнца с пухлыми губами и простодушным взором. Лет ему исполнилось пятнадцать. Гавша уже перевел его в гриди — сторожить свой покой, — чтоб всегда иметь на глазах. Но пока не решался подступить к отроку ближе и поговорить накоротке. Софийский комит Левкий Полихроний научил Гавшу многим новым и интересным вещам. Теперь Гавша Иванич желал опробовать науку комита на отроке с девичьими глазами.

Это было непросто. Требовалась осторожность. Неизвестно, как отнесется к такому учению отрок, неплохо владеющий, между прочим, мечом. Гавша живо помнил собственную ненависть к исаврянину, вспыхнувшую в единый миг в ту самую ночь, когда комит показал ему все, что умел. Сотника спасло тогда то, что работать мечом он умеет не хуже, а Гавша был во хмелю. Две седмицы после того он мечтал только о том, чтобы подстеречь где-нибудь комита и зарезать, как свинью. Случая не представилось. Через три седмицы он пришел к Левкию и попросил повторить.

Лютобор заметил его взгляд, ставший ищущим и жадным. Гавша не отвел глаза. Отрок смотрел в ответ прямым и ясным взором, слегка хмурясь, чтобы придать себе мужественный вид. Гавша усмехнулся и решил сегодня же ночью позвать юнца для разговора.