Далекие часы - Кейт Мортон

Вот пальто, которое мама дошивала вечерами; немного левее — банка сгущенного молока «Карнейшн», которое Мередит строго-настрого наказали подарить хозяевам по прибытии; за ним полдюжины толстых махровых полотенец. Мама засунула их в чемодан и пояснила, заставив Мередит съежиться от смущения: «Не исключено, что ты станешь взрослой девушкой во время эвакуации, Мерри. Рита будет рядом и поможет, но ты должна быть готова». Рита усмехнулась, а Мередит содрогнулась и робко понадеялась, что станет редким биологическим исключением. Она провела пальцами по гладкой обложке блокнота и… вуаля! Под ним оказался бумажный пакет с печеньем. Шоколад немного подтаял, но ей удалось отлепить одну штуку. Отвернувшись от Риты, она принялась обкусывать добычу.

За спиной один из мальчиков затянул знакомый стишок:

Под развесистым каштаном

Чемберлен мне говорит:

Чтоб ходить в противогазе,

В меры ПВО вступи!

Мередит опустила глаза на свой противогаз. Она засунула остатки печенья в рот и смахнула крошки с коробки. Дурацкая штука с кошмарным резиновым запахом, которую так противно отдирать от кожи. Мама взяла с них обещание надевать противогазы во время отъезда, носить их повсюду с собой, и Мередит, Эд и Рита нехотя согласились. Позже Мередит подслушала, как мама признается соседке, миссис Пол, что лучше умереть во время газовой атаки, чем задыхаться в противогазе, и девочка решила «потерять» свой при первой же возможности.

Люди стояли на крохотных задних двориках и махали проносящемуся мимо поезду. Внезапно Рита ущипнула ее за руку.

— Ты что? — пискнула Мередит; она хлопнула себя по больному месту и стала яростно его растирать.

— Все эти милые люди надеются увидеть представление. — Рита дернула головой в сторону окна. — Будь душкой, Мерри, порыдай немного для них.

В конце концов город остался позади, вокруг разлилась зелень. Поезд грохотал по рельсам, время от времени притормаживая на станциях, но все таблички были убраны, так что нельзя было понять, где они едут. Должно быть, Мередит задремала, поскольку поезд внезапно со скрежетом остановился, и она рывком проснулась. Ничего нового за окнами не было, только зеленые купы деревьев на горизонте да редкие птицы, пронзающие ясное синее небо. На одно короткое счастливое мгновение Мередит обрадовалась, что сейчас они развернутся обратно к дому. Что Германия уже признала: с Британией шутки плохи: что война закончилась и эвакуироваться больше не нужно.

Но это было не так. После очередного продолжительного ожидания, во время которого Рой Стэнли умудрился вытошнить в окно еще немного консервированных ананасов, всех вывели из вагона и велели построиться. Каждому вкатили укол, проверили волосы в поисках вшей и снова отправили в вагон, чтобы продолжить путь. Даже не дали сходить в туалет.

После этого в поезде на некоторое время воцарилась тишина; даже малыши чересчур устали для слез. Они ехали и ехали, казалось, не один час, и Мередит начала задумываться, насколько велика Англия, когда же они наконец достигнут утесов, если вообще достигнут. Ей пришло в голову, что все это на самом деле гигантский заговор, что машинист — немец и все это — часть дьявольского плана побега с английскими детьми. Теория была несовершенной, в ее логике зияли пробелы — например, зачем Гитлеру тысячи новых граждан, на которых нельзя положиться даже в отношении сухости постелей, — но к этому времени Мередит слишком устала, слишком хотела писать и была слишком несчастна, чтобы эти пробелы заполнить, так что еще сильнее стиснула ноги и стала считать поля за окном. Поля, поля, поля, за которыми лежало неведомо что и неведомо где.

У каждого дома есть сердце — сердце, которое любит, сердце, которое полнится довольством, сердце, которое разбивается. Сердце Майлдерхерста было больше обычного и билось мощнее. Оно колотилось и замирало, спешило и медлило в маленькой комнатке на вершине башни. Комнатке, в которой прапра… прадед Раймонда Блайта корпел над сонетами в честь королевы Елизаветы; из которой его двоюродная бабка убегала на сладкие свидания с лордом Байроном; кирпичного подоконника которой коснулся башмачок его матери, когда она выбросилась из бойницы навстречу смерти в согретый солнцем ров, а ее последнее стихотворение слетело следом на листке тонкой бумаги.

Стоя у огромного дубового стола, Раймонд набивал трубку свежим табаком. После смерти его младшего брата Тимоти мать заперлась в этой комнате, окутанная черным пламенем печали. Он мельком видел ее у окна, когда спускался в грот, гулял по саду или опушке леса: темный силуэт маленькой аккуратной головки, глядящей на поля и озеро, профиль слоновой кости, безумно похожий на профиль на броши, которую она носила, унаследованной ею от матери, французской графини, с которой Раймонд никогда не встречался. Порой он проводил на улице весь день, носясь между плетями хмеля, взбираясь на крышу амбара в надежде, что мать заметит его, встревожится, велит спуститься. Однако она так и не заметила. Одна лишь няня окликала его на исходе дня.

Но это было давным-давно, и теперь он — глупый старик, заблудившийся среди поблекших воспоминаний. Его мать — всего лишь боготворимая издали поэтесса, вокруг которой начали складываться легенды, как им и положено… шепоток летнего ветра, обещание солнечного света на голой стене… мамочка… Он даже не был уверен, что все еще помнит ее голос.

Ныне комната принадлежала ему, Раймонду Блайту, королю замка. Он был старшим сыном матери, ее наследником и, наравне с ее стихотворениями, величайшим наследством. Полноправным писателем, завоевавшим уважение и даже — это всего лишь констатация факта, уверял он себя, когда страдал от приступа скромности, — немалую славу, в точности как мать до него. Он часто спрашивал себя, догадывалась ли она, когда завещала ему замок и страсть к письменной речи, что он сумеет оправдать ее ожидания? Что однажды он внесет свою лепту в литературную известность семьи?

Больное колено свела внезапная судорога, и Раймонд вцепился в него, вытягивая ногу перед собой, пока напряжение не ослабело. Хромая, он подошел к окну, оперся на подоконник и чиркнул спичкой. День был чертовски приятным. Раймонд посасывал мундштук, раскуривая трубку, и щурился на поля, подъездную дорожку, лужайку, трепещущую массу Кардаркерского леса; бескрайние чащи Майлдерхерста, которые привели его домой из Лондона, которые взывали к нему на французских полях сражения, которые всегда знали его имя.

Что с ними станется, когда он умрет? В честности врача Раймонд не сомневался; он был не глуп, просто стар. И все же невозможно поверить, что в скором времени он больше не будет сидеть у окна и смотреть на поместье, владелец всего, что доступно взору. Что имя семьи Блайт, фамильное наследство умрет вместе с ним. Мысли Раймонда споткнулись; его долгом было избежать этого. Возможно, ему следовало еще раз жениться, попытаться найти женщину, способную родить ему сына. Вопрос наследства в последнее время сильно тревожил его.

Раймонд затянулся трубкой и выпустил клуб дыма, мягко усмехнувшись, как будто находился в обществе старого друга, избитые суждения которого становились утомительными. Развел сантименты, старый осел! Наверное, каждому хочется верить, что без него великие устои обрушатся. По крайней мере, каждому гордецу, такому, как он. Раймонд знал, что должен ступать осторожнее, что погибели предшествует гордость,[36]как предостерегает Библия. Кроме того, он не нуждался в сыне, у него хватало наследников: три дочери, ни одна из которых не стремилась к браку, и еще церковь, его новая церковь. Священник недавно беседовал с ним о вечной награде, ожидающей того, кто сочтет нужным вознаградить католическую братию столь щедрым образом. Проницательный отец Эндрюс догадывался: Раймонду очень пригодится благосклонность небес.