Прекрасные изгнанники - Мег Уэйт Клейтон

— Значит, не банальная «страшненькая и толстая свинка», а «безобразная круглая чушка»? Да, Марта? — уточнила мама.

И они с Хемингуэем развеселились пуще прежнего. Эрнест обнял меня и прижал к себе так, что я чувствовала, как трясется его живот. Я стояла, словно кол проглотила, и даже не улыбнулась: меня все это нисколько не забавляло.

— Прости, Марти, — шепнул мне на ухо Эрнест. — Меня занесло из-за книги. Знаю, я свинья, но я не хотел вас обидеть и постараюсь исправиться. И что бы ни случилось, я всегда буду твоим Свином, страшненьким и жирненьким.

— Безобразно круглым, — добавила я, — настоящей чушкой.

Эрнест расхохотался, немного отклонился назад и, не выпуская из объятий, посмотрел мне в глаза:

— Но я ведь не настолько плохой, Муки?

— Безобразно круглый, — не сдавалась я.

— Ладно, хорошо, пусть так. Я всегда буду твоим безобразно круглым свином.

— Настоящей чушкой.

— И настоящей чушкой, — согласился Эрнест.

В хорошие дни Хемингуэй разрешал мне читать свою рукопись. А в очень хорошие позволял делать это и Мэти тоже.

Как-то днем, закончив читать очередную главу, она сказала:

— Мне так жалко Эрнеста.

— Жалко? — изумилась я. — Как можно жалеть здоровенного мужчину, который пользуется невероятным успехом и настолько самоуверен, что начинает сразу разглагольствовать об этом, едва только с кем-то поздоровается?

Мэти нахмурилась:

— Это взгляд изнутри, а со стороны ситуация выглядит иначе.

— Но он пишет чертовски хороший роман, Мэти. Настоящий шедевр.

— Ты и правда думаешь, что Эрнест уверен в этом не меньше тебя?

— Да ты только послушай его, Мэти! Стоит ничего не подозревающему посетителю случайно сесть рядом с ним в баре — и все, бедняге конец. Хемингуэй моментально начинает вещать каждому встречному и поперечному о своей гениальной книге.

— А ты разве не догадываешься, Марта, почему он это делает? И потом, этот рассказ о смерти отца, он открывает Эрнеста с неожиданной стороны.

Честно говоря, я тогда не очень поняла, что имела в виду Мэти.

Но ее слова засели у меня в голове. Теперь каждый раз, когда Эрнест показывал мне рукопись, я читала новые страницы один раз, а потом переводила дух, словно бы после нокаута, и возвращалась к ним снова, пытаясь найти скрытый смысл. До меня стало доходить, что в сюжет романа вплетена история его отца. Эрнест, подобно своему герою Роберту Джордану, не хотел делать то, что сделал его отец, и всячески сопротивлялся этому. Тот диалог с Пилар о республиканце, который пытался избежать пыток, был довольно забавным и в то же время трогал до глубины души. Теперь, ближе к концу, Эрнест оставлял на полях заметки о том, как повлияла на него эта трагедия. Он никогда не говорил напрямую о том, каким эгоистичным подонком был его отец, если решил убить себя. Но эта мысль проникала на страницы романа, который должен был стать его лучшей книгой. Взять, например, хоть тот абзац, где Роберт Джордан волнуется, что его могут посчитать трусом, и признается себе в том, что именно трусом и был его отец, который позволял жене измываться над собой.

Отец Роберта Джордана убил себя из револьвера времен Гражданской войны в США. Из точно такого же «смит-вессона» в декабре 1928 года застрелился отец Хемингуэя. Эрнест тогда только-только переехал с Полин и крошечным Патриком из Парижа в Ки-Уэст. Когда вышел роман «Прощай, оружие!», он послал один экземпляр родителям. Книгу вернули, приложив записку от матери, которую терроризировал отец. В записке говорилось, что она не потерпит грязи в своем доме, но если сын напишет книгу, в которой не будет грязи, она будет счастлива принять ее. Эрнесту тогда было двадцать девять лет.

— А девочки как будто бы и нет, правда? — сказала Мэти, когда мы с ней в очередной раз обсуждали роман Эрнеста. — Вся история такая реальная. И Пилар реальная, и Пабло, и Ансельмо, и даже цыган. И Роберт Джордан, хотя он слишком уж героическая личность. Все персонажи настоящие, кроме той девочки, которую он называет Кроликом.

— Ты о Марии?

— Ну да, Мария — просто воплощение любви и покорности: это то, чего он для себя хочет. Бедное затюканное дитя, у которого нет никаких желаний, кроме того, чтобы любить его.

— Этого хочет Роберт Джордан? — уточнила я, пытаясь понять, о чем говорит Мэти. — Или Эрнест?

Мне тогда захотелось спросить маму: что со мной не так, почему я несчастлива в постели? Почему лучшее, что со мной бывает во время полового акта, — это когда мне не слишком больно? Но разве я могла задавать подобные вопросы матери, которая никогда не говорила со мной о сексе, только однажды сказала, что с этим надо смириться? Как спросить об этом женщину, которая, возможно, сталкивалась с теми же проблемами, что и я сама? Пожалуй, это проще было бы обсудить с Эрнестом, чем с Мэти. Вот только он искренне считал, что делает меня счастливой, когда мы занимаемся любовью, и я не могла признаться ему, что на самом деле он причиняет мне боль.

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба

Июль 1940 года

Хемингуэй написал последнюю главу «По ком звонит колокол» одиннадцатого июля. Это был длинный день в две тысячи шестьсот слов. Но если бы вы сказали ему, что это потрясающая глава и вообще вещь получилась чертовски хорошая, он бы ответил, что вы ошибаетесь: работа еще не закончена. Следующие несколько дней Эрнест бился над эпилогом, но у него ничего не выходило. Так или иначе, он закончил черновой вариант рукописи двадцать первого июля, в свой сорок первый день рождения. Вместо эпилога, правда, набросал примерный план двух глав, которые должны были завершить роман. Книга получилась объемная: двести тысяч слов.

Праздновать мы поехали в Гавану, прошлись по магазинам и устроили отличную баскскую сиесту в «Бич-клаб». Мы были невыносимо счастливы и, если бы не затянувшийся бракоразводный процесс с Полин, наверное, поженились бы прямо тогда.

Спустя несколько дней Эрнест повез рукопись в Нью-Йорк. Он заперся в номере отеля «Баркли», где имелся электрический вентилятор — на случай, как он сам сказал, если во время правки его будет бросать в жар. В типографии печатали гранки по мере поступления страниц рукописи. В среду, тридцать первого июля, Макс Перкинс потребовал выдать ему очередную порцию, потому что время поджимало. На следующий день попросил еще двести страниц. Выход книги планировался на четырнадцатое октября, то есть на то, чтобы сделать из чернового варианта окончательный текст, у Эрнеста оставалось меньше трех месяцев, хотя обычно на это отводился год или даже больше.

Как только последние страницы рукописи (все еще без эпилога) были переданы в типографию, Хемингуэй сел на скоростной лайнер авиакомпании «Пан Американ» и полетел домой.

Мы с Мэти встречали его на пирсе. Не успев даже толком поздороваться, Эрнест протянул мне маленькую коробочку.