Капкан супружеской свободы - Олег Рой

— Да, у Николая Родионова всегда был хороший вкус.

А Соколовский смотрел на нее и понимал, что, наверное, в этот миг женщина, пережившая двух мужей и двух своих детей, видит внутренним взором то, о чем даже не догадывается ее внук, и за ее словами могут скрываться бездны, недоступные для другой человеческой личности и составляющие тот микрокосм, который и зовется чужой судьбой.

Все чудо было в том, что мало-помалу эта судьба вовсе перестала казаться ему чужой; за один лишь день, не проявляя никакой видимой заботы об этом, Наталья Соколовская добилась того, что ее внук ощутил не только близость к ней и дому, в котором она жила, но и странное чувство родства со всеми обитателями этого дома. Черный кот Маркиз, весь вечер пролежавший в гостиной рядом с камином, показался ему знакомым с детства; разговоры Эстель с дочерью о поклонниках Натали зримо напомнили ему такие же смешливые разговоры, которые совсем недавно еще вели Ксюша с Таткой; строгие гравюры на стенах оказались для него роднее тех самых знакомых афиш, с которых были скопированы; а бабушкины замечания о том или ином событии в ее жизни — о чем он знал из дневника либо догадывался или вовсе не подозревал, — так вот, эти замечания представлялись ему не предназначенными нарочно для развлечения заезжего гостя, а глубоко запрятанными сокровищами, ждавшими только его и представлявшими смысл лишь для него, Алексея Соколовского.

Он и сам не мог бы объяснить, отчего отверг приглашение остаться здесь на ночь, отчего вдруг заторопился к независимости и одиночеству, может быть, даже и ненужным ему, — но, во всяком случае, вечером он уходил из этого дома спокойным и прирученным, точно пес, только и ждущий, кто бы согласился его приручить. Дождь снова укрыл Париж прозрачной мерцающей пеленой, и в ней затерялись, растаяли последние слова провожавшей его в своем неизменном кресле Натальи Кирилловны: «Мы завтракаем в десять, дорогой мой. Но уже в восемь тебя будут ждать кофе и свежие булочки. Я ведь еще не знаю — вдруг ты у нас ранняя птичка?…»

Дождь все еще шел, когда Алексей вернулся в отель. Его комната вдруг показалась ему немыслимо пустой и темной; он долго стоял у окна, и призраки прошлого заглядывали ему в глаза, обещая несбыточные вещи и пытаясь утешить его в том, в чем утешить нельзя.

Он сидел в маленьком уличном кафе неподалеку от музея д’Орсэ и ждал Эстель; та опаздывала, и у него было время, чтобы побыть наедине с собой и разобраться в том, что же все-таки происходит.

За неделю, проведенную им в Париже, и за несколько последних дней, почти полностью прожитых им в доме Натальи Кирилловны Соколовской, никто ни разу не усадил его перед собой и не прочел лекцию о том, как жила до сих пор эта семья без него. Алексей так и не знал до сих пор, какая болезнь приковала его бабушку к креслу; он по-прежнему не догадывался о причинах ее поступков, не понимал ее характера, не улавливал мотивов той или иной фразы. Он еще не вручил ей привезенную в подарок картину, не выяснил ее мнения о своих спектаклях, не рассказал — и это было, пожалуй, самым странным, — что его жены и дочери больше нет… Но, не говоря о своих чувствах, они, кажется, успели дать друг другу главное — выказали взаимную общность, взаимный интерес и взаимное сходство. Все дело в том, что бабушка приняла его в свое сердце и в свою жизнь так, как если бы ничего другого и не могло быть; словно знакомы они были тысячу лет и он особо не нуждался ни в ее рассказах, ни в пояснениях, ни в том, чтобы ее узнать получше. Она обращалась с Алексеем, как с внуком, которого растила и любила с самого момента рождения, и это сбивало его с толку, хотя и давало возможность избежать излишне прочувствованных разговоров. И вот теперь он ждал Эстель, чтобы впервые поговорить с ней наедине — та первая, нервная встреча была, разумеется, не в счет — и задать ей вопросы, в ответах на которые он нуждался.

Моросящий дождь уже сменился в Париже ласковым, греющим душу и тело осенним солнцем, и Соколовскому хорошо было сидеть здесь, лениво наблюдая за стариком, примостившимся за соседним столиком, и спящей собакой у его ног, за непрерывным людским потоком, струящимся мимо, за причудливой игрой света и тени на тротуаре, над которым колыхались цветные зонтики кафе и узорные листья каштанов. В такие вот спокойные, не обремененные болью минуты он думал о том, что непрерывная цепь событий, приведших его сюда и кажущихся ему такими логичными и неизменными, на самом деле лишь прихоть случая, насмешка судьбы и что тень, навсегда омрачившая его жизнь, на самом деле не более чем естественное состояние человека, спасаться от которого так же бессмысленно, как пытаться уйти от судьбы.

— Одиночество — это приговор, которого не отменяют, — пробормотал он, не отдавая себе отчета, что говорит вслух.

И тут на него упала другая тень — живая, звучащая, человеческая.

— Вы всегда так легко выдаете свои потаенные мысли посторонним? — спросила, улыбаясь, Эстель, и он понял, что она слышала его слова, обращенные к самому себе.

Она стояла перед ним, высокая и почти величественная, в длинном черном пальто, полы которого чуть расходились книзу. Глядя на него сверху вниз, женщина, казалось, ожидала чего-то, и весь ее облик — строгий, элегантный и какой-то «дорогостоящий» — вдруг представился ему чужим и незнакомым.

Он поднялся, бережно взял в ладони протянутую ею руку и вместо приветствия промолвил:

— Прошу вас, садитесь. Я очень рад вам, Эстель.

На самом ли деле так, мелькнула у него в голове шальная мысль? Рад ей — такой непонятной, такой чужой? Но Алексей не дал этой мысли завладеть своим сознанием и поинтересовался почти машинально:

— Что вам заказать?

— Только минеральную воду, пожалуйста. Я хотела сегодня показать вам д’Орсэ, но потом мне нужно будет вернуться на работу.

— Я не знал, что у нас в программе поход в музей, — удивился Алексей, немножко досадуя на то, что она распорядилась его временем без его ведома, и в то же время радуясь, что тема разговора образовалась сама собой.

— И еще вы не знали, что я работаю, не так ли? — слегка поддела его Эстель. Он кивнул, и она продолжила: — А между тем в нашей семье, представьте себе, не принято бездельничать. У меня свой собственный бизнес — туристическое агентство. Я принимаю туристов со всего мира, в том числе: русских, и показываю им Париж — лучшее, что есть в моей жизни, если не считать, конечно, Натали.

— Вы так любите свой город?

Она усмехнулась:

— Слава богу, что вы не спросили, люблю ли я свою дочь. Разумеется, да, Алеша…

Это уменьшительное имя вновь резануло Соколовского по сердцу — с такой же интонацией его, бывало, произносила Ксения, — и с непонятной тоской он вдруг подумал: да что я делаю здесь? Разве здесь мое место?

Тем временем юркий, моложавый официант принес красное вино для него и минеральную воду для Эстель, и они умолкли, ожидая, пока займут свое место на столе высокие стеклянные бокалы и пенящаяся жидкость — шипуче-прозрачная в одном из них и густо-красная, точно кровь, в другом — заполнит их до краев. Алексей увидел, как красиво и легко, словно в замедленном кадре, поднялась рука женщины, каким отточенным, плавным движением пальцы обхватили хрупкую ножку бокала, и поразился, насколько естественной при всей ее эффектности была внешность Эстель; она так гармонично вписывалась в любую обстановку, любое обрамление, что ей не нужна была красота в привычном понимании этого слова, вполне достаточно было одного жеста, и жест навсегда врезался в память, точно отпечаток раковины в древнем камне. Ему нравилось любоваться ею, но ее холодноватые манеры и чуть грустная, «закрывающаяся» от собеседника улыбка обескураживали его и не давали распахнуться навстречу.