Сказ о змеином сердце, или Второе слово о Якубе Шеле - Радек Рак

право. Он мог себе там, у костра, еще какую-нибудь выбрать, ведь была парочка покрасивее этой Магды. Мог, но не взял; как-то не смог.

До усадьбы оставалось менее четверти часа езды. Они прошли без разговоров, хотя и не в тишине. За лошадьми бежала мать Магды, причитала и просила сжалиться, ведь перед людьми какой позор, переспанку никто замуж не возьмет. Она шла так до самого двора, а когда пан Винярский слез с лошади, упала к его ногам и стала целовать грязные офицерские сапоги.

– Пошла вон отсюда, старая баба! – разозлился пан Богдан. – Я велю управляющему тебе все кости пересчитать, а под конец собак спущу!

Баба, должно быть, больше управляющего и собак боялась позора, потому продолжала голосить.

– Пошла на хрен, грязная корова! – Пан Винярский сорвал с плеча двустволку и выпалил бабе под ноги, так что земля во все стороны разлетелась. – Прочь с моих глаз! Вон! А то вторую пулю в голову пущу! Я, сука, не шучу!

Может быть, старая и убежала бы наконец, испугавшись выстрела; она подскочила, как молодая козочка, схватилась за голову и заойматерьбожила. Может быть, она и сбежала бы, если бы не случилось нечто неслыханное.

Пан Викторин Богуш, оставаясь в седле, подъехал к пану Богдану и ударил его хлыстом по лицу. Винярский замер, все замерли.

– Я тоже, мать твою, не шучу. Убирайся со двора, немедленно.

Викторин старался говорить спокойно, но голос его все равно дрожал. От переживаний мороз пробежал по коже.

– Я этого тебе не оставлю, Богуш. Мы будем стреляться!

Викторин еще раз хлестнул Винярского, вырвал у него из рук ружье и ударил прикладом по голове.

– В задницу себе стреляй. В самую сраку.

Богдан Винярский, бормоча что-то невнятное, отступил на шаг. А потом еще на один. Викторин же продолжал наступать на него, и Винярскому оставалось только выбежать на дорогу.

– Я тебе этого не прощу! Крестьянофил выискался! Зимой, помнится, ты сам столько девок перепортил, а теперь другу перепихнуться запрещаешь? Мы встретимся в суде! В суде, слышишь?! – и он стал грозить Богушу кулаком, но на сей раз осторожно и издали.

Викторин выпалил в воздух; треснуло, словно кто сломал толстую ветку, гул далеко разнесся в вечернем воздухе. Герой наполеоновских войн ретировался и двинулся по проселочной дороге, так что пыль поднялась.

– Чего уставились? – рявкнул Викторин Богуш всем стоявшим вокруг: и дворовым, и прислуге, и Магде, и ее некрасивой, квадратной матери. – Нечего пялиться. Все за работу, быстро!

Он слез с коня и двинулся к усадьбе, попутно сбивая грязь с сапог. Однако кое-кто из прислуги все еще стоял во дворе, наблюдая исчезающий вдали силуэт Богдана Винярского. Ветеран Лейпцига и Рашина уходил прочь в вечернем сером костюме, и в его облике вовсе не было ничего ни гордого, ни геройского.

– Жаль, что ему пан Викторин дурную башку не прострелили. – Хромоногий Мыхайло, управляющий, харкнул на землю. – Я никогда этого сукина сына не любил.

XXXIX. Об отце

Сказывают, что отношения между отцами и сыновьями по какой-то причине часто трудно складываются.

Однажды, несколько лет назад, когда Викторин был еще настоящим Викторином, а Якуб – Якубом, пан Станислав Богуш занемогли. Хотели они утром встать, но что-то щелкнуло у них в спине. Боль дошла аж до зубов, но тут же прошла. Встать, однако, так и не получилось. Уже никогда.

Пан Викторин Богуш привезли из самого Тарнува медика с дипломами. Доктор посмотрел пану Станиславу в глаз, заглянул в ухо, прислушался, постучал, пощупал, пробормотал какие-то заклинания на латыни и наконец вынес вердикт: паралич, вызванный полирадикулоневритом. Викторин кивнули с умной миной и спросили, что делать дальше. А доктор ответил, что ничего, надо ждать. Может, само пройдет до Рождества. Или, может, до Пасхи. А может, и вовсе не пройдет, кто его знает. А жить пан Станислав будет, если только не помрет.

У молодого пана Богуша посла таких вердиктов кровь ударила в голову. Медика он велел угостить кнутом, хотя это был человек ученый, а не хам какой-то, а потом велел облить его постным маслом и обсыпать гусиным пером. И так пану доктору пришлось возвращаться в Тарнув пешком, потому что в каждом попутном дилижансе его принимали за сумасшедшего. Дело закончилось в окружном суде, но Богуши были достаточно богаты, могли себе позволить иногда платить штрафы за маленькие забавы и удовольствия.

Другие доктора, местные и приезжие, ставили не менее загадочные диагнозы. Этих пан Викторин не избивал и не выставлял на посмешище, потому что, хотя они и давали заболеванию разнообразные латинские звания, все сходились в одном: паралич не отступил или отступит Бог знает когда, а как известно, Бог неохотно делится своим божественным знанием. Хотя кто знает этих врачей. Все они либо немцы, либо евреи, либо чехи. Последних, падких на обещания Кайзера, в последнее время слишком много развилось в Галилее, особенно всяких клерков, военных и собственно врачей. Польских медиков пан Викторин не знали – какой истинный поляк согласится приложить руку к столь мерзкой науке, как медицина.

Впрочем, в Кракове проживал один очень умный доктор, звали его Антоний Брик, и был он беглым хамом из Дубецка, из имения Красицких. Он записался в армию, затем каким-то образом окончил школу в Вене, говорят, даже с отличием, а теперь занимал профессорскую должность в Ягеллонском университете. Все это, конечно, подстроили чиновники – немцы, чехи и евреи, потому что где это видано, хам – профессор? Смех да и только! Вот что замыслили проклятые завоеватели, чтобы Красицким сделать назло.

Их сиятельство граф Казимир Красицкий уже около тридцати лет вели тяжбу, писали наместнику письма, требуя выдать им этого Брика: мол, их это крестьянин, а место крестьянина в поле и в навозе. Они были согласны даже выделить Брику приличную хату, с перегородкой, что отделяла бы комнату от хлева; пусть он в ней даже лечит, если хочет, лишь бы только не позорился и не играл в профессора. Однако все новые наместники присылали графу отказные ответы; видно сразу, что хотели унизить в лице Красицких всю польскую аристократию.

Так что нет, не пали пан Викторин так низко, чтобы посылать в Краков за каким-то там Бриком. Зато послали к своим братьям, Феликсу, Генрику и Никодиму, и к сестре, Людвике Горейской, с просьбой приехать и дать совет.

Первым отозвался пан Генрик, живущий в вольном городе Кракове и строящий там военную карьеру. Он прислал длинное и подробное письмо, в котором объяснял, что времена сейчас наступают