Гомо Сапиенс. Человек разумный - Юрий Чирков

Порой уже само название одежды говорит о многом. Слово «клеши», например. В первые годы Гражданской войны в России подражание бравым «братишкам» с черноморских и балтийских флотилий кораблей, рассыпавшимся по необъятным просторам страны, вызвало к жизни необъятный шлепающийся клеш (от французского cloche – «колокол») и морскую фуражку с лаковым козырьком.

Клеши долго не выходили из моды. Они увековечены во многих песенках, которые распевали еще не так давно. Тут автору книги из далекого-далекого детства на память приходит такой куплет:

Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш,

Соломенную шляпу, в кармане финский нож…

Одежда способна увести исследователя в дальние дебри российской истории. Вслушайтесь в эти названия: «азям», «архалук» (перечисляем по алфавиту), «бешмет», «визитка», «епанча», «малахай», «опашень» (или «однорядка», «охабень»), «чоботы»… Все эти слова приоткрывают огромные исторические пласты, напоминают про обычаи, нравы давно ушедшей старины.

Однако одежда может быть и устремленной в будущее. Дизайнеры, специалисты по бионике начали разговор про одежду, которая будет подобна коже, сможет лечить, оберегать человека. Вот что об этом писал доцент Новосибирского политехнического института, специалист по эргономике (наука, комплексно изучающая человека, группы людей, в конкретных условиях их деятельности на производстве) Рюрик Петрович Повилейко:

«Одежда должна стать наставником и врачом каждого из нас, источником резкого увеличения продолжительности жизни. В принципе следует поставить вопрос о создании одежды, уменьшающей вес человека. С одной стороны, это могут быть плащи, буквально «подбитые ветром», с другой стороны, магнитоотталкивающие сапоги. В такой одежде не упадешь, не утонешь, не разобьешься. Такая одежда исключает синяки, сотрясения, травмы и будет идеальным защитником человека при любых случайностях и авариях. Солнечные лучи, свободно проникая сквозь одежду, будут постоянно способствовать обмену веществ, а самой одежде помогут вырабатывать важные для человека питательные вещества и снабдят энергией. Такая одежда будет питать человеческую кожу, умножать духовные и физические силы, жить заодно с организмом».

История вещей знала периоды взлетов и падений, глубокого интереса и безразличия, больших надежд и огорчительных разочарований. В начале нашего века в искусстве была пора, когда силой творчества вещь была поднята до значения символа, став мерой высшей художественности. Имя, этой поре, этому последнему течению в искусстве 20-х годов XX века – конструктивизм (от латинского construo – «строю»).

Искусство России в ту пору отличалось завидной многоликостью. Кого тут только не было: кузнецы, перевальцы, рапповцы, имажинисты, символисты, акмеисты, футуристы, лефовцы. Свою программу (сборник «Мена всех», 1924; «Госплан литературы», 1925; «Конструктивизм и социализм», 1929) выдвинули и литераторы-конструктивисты: Илья Сельвинский, Корней Зелинский, Алексей Чичерин, Вера Инбер, Владимир Луговской, Евгений Габрилович, Эдуард Багрицкий и др.

В яркой, парадоксальной форме кредо конструктивизма изложено поэтом Ильей Львовичем Сельвинским (1899–1968) на страницах журнала «Звезда» (№№ 9 – 10, статья «Кодекс конструктивизма») в 1930 году. До смерти пугая филологов и литературоведов, Сельвинский предлагал математическую трактовку поэтики конструктивизма, ее формулу. Вот она:

К = {(2R + gt1/2/2)/S}Р

где К – это, конечно, символ конструктивизма, R означает реализм (2R – «дубльреализм»), g – гротеск (g/2 – «пополам с гротеском»), t – тема, S – семантика, то есть «смысл», Р – поэзия. Смысл этой доводившей до слез корректоров «математики» – в разных изданиях формула принимала разный вид, путались, пропадали символы и знаки – нужно было бы долго комментировать, не будем делать это. Практическая же реализация таких поэтико-математических манипуляций в творчестве того же Сельвинского приводила к стихотворным конструкциям такого рода:

И когда города разорвутся в плакатах

И под вьюгу закар'ркает барабан –

Загоню я свой смокинг в коробку перчаток –

И айда с каникул на фронт, на руба.

Или («4-ая корона сонетов») так:

Приехал в цирк боксерский полубог,

Сам чэмпьон мира Томас Джонсон-Третий:

110 вес, 113 вдох,

Экскурс 16, ростом 210.

Но не поэты и прозаики, с их требованиями использования жаргонов, профессиональной речи, «грузофикации слова», конструкторского распределения материала («максимальная нагрузка потребности на единицу его: то есть коротко, сжато, в малом – многое, в точке – все»), не поэты и прозаики, настаивающие на «технической оснастке культуры», задавали в конструктивизме тон. Среди других родов искусств на первый план тогда выдвинулась архитектура.

Она мыслилась неотрывно от инженерных дисциплин. И глашатаи конструктивизма писали об этом так: «Как в Средние века главенствующим художником был архитектор-строитель, так в наступающем новом (читай: в социалистическом – Ю.Ч.) обществе им будет инженер-строитель».

Фетишизация новых материалов – бетона, железобетона, стекла, металлических конструкций, установка не на идейность, а на техницизм, формотворчество, функционализм (дом, к примеру, объявлялся «машиной для жилья») – вот чем была тогда архитектура.

Эти увлечения, начатые, вроде бы, заявлениями, полными логики, – немецкий архитектор Вальтер Гропиус (1883–1969): «Большинство граждан цивилизованных народов имеет те же самые квартирные и общежизненные потребности. Поэтому никак нельзя понять, почему построенные нами жилые дома не имеют такого же единообразного вида, какой имеют наши костюмы, ботинки, чемоданы, автомобили», – закончились в нашей стране, как известно, плачевно: возведением миллионов неряшливо одетых домов-«коробок».

Многие тогда пытались предложить свою формулу конструктивизма, однако суть ее была скрыта не в математических значках Сельвинского, не в бетонных каркасах возводящихся зданий, она затаилась в слове ВЕЩЬ – истинной метке, знаку этого течения искусства. Ведь главной своей целью конструктивизм объявил вот что: заняться «производством не символов и образов, а красивых и полезных вещей» – новых типов жилья, посуды, арматуры, мебели, тканей.

Конструктивисты заявляли, что функционально и технологически оправданная конструкция сама по себе представляет чистую утилитарную форму, обладающую поэтому высшим художественным качеством, и она исчерпывающе удовлетворяет эстетическим потребностям человека. «Мы называем себя конструктивистами, – писали в своем манифесте Габо и Певзнер, – потому что наша живопись столь же мало «изображает», как скульптура – «моделирует»; она лишь конструируется в пространстве и с помощью пространства».