Мишн-Флэтс - Уильям Лэндей

– Значит, ты знаешь свои права и от присутствия адвоката при допросе официально отказываешься. Так?

– Нет. То есть да. Куда вы, черт возьми, гнете?

Лауэри быстрой танцующей походкой подошел к столу.

– Желаете знать, куда мы гнем?.. Почему вы не сообщили нам, что ваша мать покончила жизнь самоубийством? Почему вы скрыли, что Данцигер вас допрашивал?

– Что моя мать добровольно ушла из жизни – не ваше собачье дело. Потому вам и не сказал. А что Данцигер меня допрашивал – так это глупости. Для допроса не было ни малейшего основания. Все, что Данцигер хотел знать, он выяснил в коротком разговоре со мной, и нет резона раздувать это до масштабов следствия.

– По-вашему, расследовать было нечего? – иронически спросил Лауэри, раскрыл папку на столе и зачитал: – «16 августа 1997 года Энн Уилмот Трумэн найдена мертвой в номере 412 бостонского отеля „Ритц-Карлтон“. Причина смерти: самоубийство при помощи чрезмерной дозы барбитуратов».

– Да, моя мать покончила с собой. И что?

– Бен, – сказал Гиттенс, – по законам штата Массачусетс содействие при самоубийстве является преступлением. И карается как убийство.

– Я сказал: моя мать покончила с собой. Про содействие я ничего не говорил.

– Судя по всему, Данцигер считал иначе.

Я был настолько поражен и пришиблен происходящим, что мог только глупо улыбаться и таращить глаза на планки навесного потолка.

Мне было трудно воспринимать ситуацию всерьез. И одновременно я понимал, насколько эта ситуация серьезна.

– Послушайте, – сказал я, переходя из состояния добродушной ярости в состояние ярости агрессивной, – Данцигер пришел ко мне для заурядной формальной проверки. На его месте я бы сделал то же самое. Мы коротко общнулись – он меня расспрашивал, я отвечал. Он убедился, что ничего подозрительного за самоубийством не скрывается, на том разговор и закончился. Данцигер беседой был удовлетворен. Никаких дополнительных вопросов. Мы расстались, и я его больше не видел – до того горестного момента, когда я нашел его тело в бунгало на берегу.

– Что именно ты разъяснял Данцигеру? – спросил Гиттенс.

– Вы же сами знаете!

– Повтори.

– Я сказал ему, что моя мать была неизлечимо больна. Что она понимала: болезнь Альцгеймера мало-помалу пожирает ее мозг. Мать не хотела пройти весь страшный путь до конца. Решение уйти из жизни – страшное решение. Да, я его поддержал. Но это было ее решение. Она сознательно сделала то, что сделала. Здесь нет и тени уголовщины. О каком убийстве можно говорить в подобной ситуации!

– В таком случае почему вы нам лгали? – не унимался Лауэри.

– Сказано же вам – не лгал я! Просто не видел необходимости докладывать. Я не горел желанием обсуждать смерть моей матери с каждым встречным!

– Вы не доложили сознательно, дабы мы не знали, что у вас был мотив убить Данцигера.

– Мотив убить Данцигера! Да вы что, меня совсем не слушаете?

Лауэри сделал мрачную паузу и затем заговорил словно перед присяжными:

– Шериф Трумэн, затяжная, многолетняя болезнь вашей матери держала вас в городе Версаль, штат Мэн. Эта болезнь приковала вас к дому, где вы родились и выросли, круто изменила всю вашу жизнь, смешала ваши планы на будущее, прервала в самом начале вашу академическую карьеру. Скажите, положа руку на сердце, разве ее смерть не была вам выгодна?

– Нет! Оскорбительная чушь!

– Ее смерть освобождала вас!

– Вы все переворачиваете!

– Зачем она поехала в Бостон? Почему покончила с собой не дома?

– Бостон был ее родным домом. Она хотела умереть в городе своего детства и юности. Ее сердце никогда не лежало к Версалю.

– Но когда перед вами вдруг предстал Данцигер...

– Повторяю. У нас был короткий исчерпывающий разговор. Я рассказал ему про самоубийство все, что я знал. Он выразил мне сочувствие в связи со смертью матери. Я поблагодарил его. Все, точка. Конец истории. На мое несчастье, Брекстон напал на него, когда Данцигер был еще в пределах моего шерифского участка.

– На месте преступления отпечатки ваших пальцев.

– Это естественно! Я нашел труп. Я никогда не отрицал, что прикасался к определенным вещам в бунгало. Но мои отпечатки пальцев должны быть исключены из дела – равно как отпечатки пальцев любого другого полицейского, бывшего в бунгало во время расследования! Вы же нашли отпечатки пальцев Брекстона, вам этого мало?

Лауэри в задумчивости прошелся по комнате. Почесал рукой подбородок, явив публике золотой «Роллекс» на запястье.

– Вот, значит, почему вы рвались в Бостон! – наконец сказал Лауэри. – Я прежде никак не мог понять: с какой стати вы бросили работу в Версале и примчались в Бостон? Теперь мне ясно, отчего вы так хлопочете, так утруждаете себя, хотя могли бы сидеть у себя в Версале, делать пару звонков в неделю и быть в курсе расследования. Вы внушали нам, что у вас чисто профессиональный интерес. А на самом деле у вас личная причина. Чего же вы хотели в Бостоне добиться? Направить нас на ложный след? Подставить вместо себя другого? К примеру, Брекстона? Или вам просто не сиделось на месте, было жутко ожидать в неведении момента, когда случится неизбежное – следствие выйдет на вас?

– Это просто смешно, – сказал я. – Вы такого насочиняли, что тошно. Мартин, неужели вы могли поверить во всю эту ерунду? Уж вам-то это совсем не к лицу!

Гиттенс сухо заметил:

– Бен, если бы ты сказал нам с самого начала, все было бы иначе.

Я горестно помотал головой:

– Сюр. Ну просто сюр!..

– Нет, – отчеканил Лауэри, – это не сюр, это очень даже реализм. Поверьте мне, вы в крайне неприятном положении. Хотите совет? Поезжайте домой и найдите хорошего адвоката. Против вас больше улик, чем вы предполагаете.

– То есть?

– Бен, – сказал Гиттенс, – по-твоему, Данцигер стал бы тащиться из Бостона в Версаль ради пятиминутного разговора, не имея на руках ничего существенного против тебя?

– Вы пытаетесь меня подставить!

– Никто вас не подставляет, – сказал Лауэри. – Мы просто ставим вас перед лицом фактов.

– Нет, вы меня подставляете!

– Больше не вмешивайтесь в следствие. А еще лучше вам тут вообще не мелькать – уехать из Бостона и сидеть тихо в своем Версале. Если выяснится, что вы – полицейский-убийца...

– Мистер Лауэри, вы мне угрожаете?

– Просто информирую, ничего более.

Моя первая инстинктивная реакция на то, что произошло: наплюй и забудь!

Невозможно вот так запросто угодить в мир кафкианского «Процесса», где ты виноват уже тем, что живешь, где обвинители не считают нужным формулировать вину, где улики являются государственной тайной.