Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

прошлой неделе видела кучу людей: Розу Маколей, Ребекку Уэст, Моруа[742], – а еще комнату Тодд, напоминающую, надо отдать ей должное, рабочий кабинет; Гарленд в жемчугах и шелке; Тодд, упитанная, словно барсук. Ребекка, не побоюсь сказать, – закоренелая старая негодяйка, но не дура; профессиональная атмосфера; никакого шарма, за исключением чрезмерного обаяния Гарленд.

Вышла книга[743] Клайва – очень поверхностная, по словам Л.

Опять выглянуло солнце; я почти забыла «Орландо», ведь Л. уже прочел книгу и она как будто мне больше не принадлежит. Думаю, роману не хватает напора, который наверняка был бы, поработай я над ним подольше; он слишком причудливый и неровный. Местами просто великолепный. Что касается общего впечатления, то не мне судить. Вряд ли его можно назвать «важным» среди моих произведений. Л. говорит, что это сатира.

Госс мертв, и я отчасти примирилась с ним, ведь в газетах пишут, что он предпочел пойти на рискованную операцию, нежели остаться инвалидом на всю жизнь. Такая позиция всегда меня подкупает. Но в остальном его смерть окутана враньем, а бедный дорогой Дезмонд, которому нужно содержать троих детей, должен быть щедр на ложь, как никто другой[744].

Вчера мы встретили Дезмонда в Кингсвей [-холле?], как раз в тот момент, когда я думала, как мне описать его, если я все же возьмусь за мемуары, на чем настаивает Молли. Он вдруг нарисовался перед глазами, словно мои мысли сделали его видимым. Он вручил мне первый номер своей газеты.

Роза Маколей довольно раздраженно сказала: «Я тоже получала эту премию»[745]. Я подумала, что она завидует, и прислушивалась к другим ее словам, пытаясь понять, так это или нет. О Коулфакс: «Все мои друзья приглашены к ней, но только не я». О работе: «Мне завтра на работу», – говорю я, извиняясь за то, что не иду на вечеринку Рэймонда. «Как и всем нам», – весьма резко отвечает она. И все в таком духе. Зависть проявилась в дюжине мелких фраз, когда мы говорили об Америке, статьях и т.д.; она завидует мне; сравнивает нас; могу себе представить, ведь сама я, разумеется, тоже ревную; подозрительность этому только способствует. Уж я-то знаю, о чем говорю. Пойду куплю упаковку «бычьих глаз[746]» для Анжелики. Я, кстати, возвращаюсь к чтению.

Л. относится к «Орландо» серьезнее, чем я ожидала. Считает его в некотором смысле лучше, чем «На маяк»; якобы он затрагивает темы поважнее; более масштабный и жизненный. По правде говоря, я начинала его как шутку, а уже потом стала относиться серьезно. Следовательно, ему не хватает единства. Леонард говорит, что это очень оригинально. Как бы то ни было, я рада, что написала не «просто роман», и надеюсь избежать отныне подобных обвинений. Теперь я хочу заняться предельно обоснованной критикой и написать книгу о художественной литературе, что-то вроде эссе (но не о Толстом для «Times»). «Званый ужин у д-ра Берни»[747] – для Дезмонда. А потом? Хочу держать клапан закрытым и не позволять потоку идей выйти из-под контроля. В следующий раз напишу что-нибудь абстрактно-поэтическое, но не уверена. Мне в общем-то нравится идея биографий живых людей. Оттолин предлагает себя – ну уж нет! Мне еще надо разобраться с рукописью, написать великое множество заметок и отправиться в мир приключений – именно это я и сделаю завтра, когда мы с Витой пойдем прокалывать мне уши.

Июньская погода. Тихо, ярко, свежо. Благодаря «маяку» (автомобилю) я уже не чувствую себя запертой в Лондоне, как раньше, и могу представить свой вечер где-нибудь на вересковой пустоши или во Франции без прежней зависти, которую я испытывала, проводя прекрасные вечера в Лондоне. Хотя и Лондон постоянно притягивает меня, стимулирует, вдохновляет на пьесу, рассказ или стихотворение и не доставляет никаких проблем, если не считать, что приходится много ходить пешком. Сегодня днем я прогулялась с Пинкер до Грейс-Инн-Гарденс [парк] и увидела Ред-Лайон-сквер; дом Морриса[748]; представляла, как они проводили зимние вечера в 1850-х; решила, что мы не менее интересны; видела Грейт-Ормонд-стрит, где вчера нашли мертвую девочку; видела и слышала, как Армия спасения превращает христианство в шоу для людей; весьма непривлекательные юноши и девушки сильно подначивают друг друга и много шутят, полагаю, чтобы оживить действо; интересно, что они имеют в виду под «придите к Господу». Рискну заявить, что отчасти это эксгибиционизм; аплодисменты толпы; они побуждает мальчиков петь гимны, а продавцов близлежащих магазинов – заявлять во всеуслышанье о своем спасенье. Примерно с той же целью Роза Маколей пишет для «Evening Standard[749]» – собиралась сказать это вслух, но так и не сказала.

20 июня, среда.

Меня уже воротит от «Орландо», и я не могу ничего писать. Вычитала все гранки за неделю и не могу придумать ни одной фразы. Ненавижу собственную болтливость. К чему это пустословие? Еще я почти утратила способность к чтению. Вычитывая гранки по пять, шесть, семь часов в день, скрупулезно меняя то одно, то другое, я серьезно подорвала свой навык чтения. После ужина берусь за Пруста и тут же откладываю. Худший период моей жизни. Возникают мысли о самоубийстве. Похоже, другого выхода нет. Все кажется бессмысленным и бесполезным. Буду наблюдать за своим восстановлением. Думаю, мне все-таки нужно что-то почитать – скажем, о жизни Гете[750]. Потом наведаюсь к кому-нибудь. К счастью, Несса вернулась. Моя почва снова орошена. Возвращается способность думать односложными словами; немного чувствую грядущие перемены; ощущения подлинные; как будто мое физическое тело облачилось в некую мягкую удобную кожу. Я сильно нуждаюсь в Нессе, а она – во мне. Бегу к ней, словно детеныш к взрослому кенгуру. Она очень жизнерадостная, цельная, счастливая. Пустяки, которые раздражают других людей, Несса даже не замечает; ее счастье столь же надежно, как пара миллионов в банке. А как мастерски она управляется со множеством дел сразу; никакого беспорядка, отчаяния, беспокойства; никогда не тратит зря ни фунта, ни мысли; при этом Несса свободна, беспечна, воздушна, спокойна – невероятное достижение.

Сегодня у нас ужинает Джулиан, который хочет познакомиться с мисс Сильвией Норман[751] – вчера вечером я вызволила ее из полного небытия с помощью телефона. Еще одно чудо техники. Только мы о ней вспомнили, как через 10 минут она уже была на том конце провода и сказала, что с УДОВОЛЬСТВИЕМ зайдет. Джулиан – необъятный, толстый добродушный очаровательный молодой человек, в чьи объятия позволила себе упасть я, наполовину сестра, наполовину мать, наполовину (хотя арифметика протестует) насмешливый неугомонный друг-современник. К счастью, у Джулиана здравые и адекватные инстинкты, высокий лоб, достойный подход к жизни и адекватное