Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

распоряжение ею. Но у меня болит зуб. Они придут к нам на ужин, и это именно то, для чего я созрела, – пускаться в приключения по потокам жизней других людей, плыть по течению и размышлять…

22 июня, пятница.

Меня тогда прервали – меня постоянно прерывают. Сейчас я повезу Пинкер в Райслип[752] на случку, и это…

7 июля, суббота.

Субботнее утро, жаркое и прекрасное.

Всю прошлую ночь мне снилась Кэтрин Мэнсфилд, и я задумываюсь о том, что такое сны; зачастую они вызывают гораздо больше эмоций, чем мысли, – почти как если бы Кэтрин вернулась, была рядом и вызывала чувства словно реальный человек, а не плод воображения или обрывок воспоминаний, коим она сейчас и является. Однако некоторые эмоции не отступают и на следующий день, хотя я уже почти забыла содержание сна, за исключением того, что Кэтрин лежала на диване в комнате на верхнем этаже, а вокруг нее было много женщин с печальными лицами. И все же я каким-то образом почувствовала ее – ночью она казалась гораздо более живой, нежели днем.

Была вчера в Лонг-Барне – хороший и даже счастливый визит. Мне интересно, как формируются уровни дружбы и как люди бессознательно переходят с одного на другой: относятся ко всему проще; не переживают по поводу одежды или чего-то подобного; почти не испытывают волнения перед очередной встречей. И хотя у этого есть свои недостатки – «притупление чувств», – отношения все же более адекватные и, вероятно, более глубокие. Я, например, лежала возле кустов черной смородины и читала Вите нотации о ее привычке путаться с Кэмпбеллами и тем самым угрожать их браку. Муж наверняка поколотит миссис Кэмпбелл, если Вита триумфально ворвется со своим серебром, коронами и лакеями в жизнь селедочницы. «Она готовит селедку на газовой плите», – сказала я, постоянно вспоминая заготовленные фразы.

Исписав этим целую страницу, я теперь должна идти. Хотела бы я остаться и написать о Стерне[753].

Монкс-хаус

Родмелл

8 августа, среда.

Эдди только что ушел, оставив меня с уже привычной мыслью: почему человеческое общение не становится более определенным, осязаемым? Почему оно не оставляет в руках нечто маленькое и круглое, скажем, жемчужину, которую я бы могла положить в коробку и которой время от времени любовалась бы?! Почти ничего не остается. И все же люди, которых мы встречаем, – это уникальная ткань мироздания; наши знакомства уникальны, и если бы Эдди, скажем, погиб сегодня ночью, то со мной ничего особенного не произошло бы, хотя утрата совершенно невосполнима. Наша встреча… Нить этой мысли постоянно ускользает и вновь, пускай и с грустью, всплывает в моем сознании: как мало значат наши отношения, и все же они очень важны; в нем, во мне, для него, для меня есть нечто бесконечно чувственное, невероятно яркое, реальное. Но если бы я умерла сегодня ночью, он бы тоже продолжил жить. Есть во всем этом нечто иллюзорное. Я важна для самой себя, но ничего не значу для других людей, словно тень, скользящая по склону. Я занимаюсь самообманом, когда думаю, будто я важна для других людей; это наполняет часть моей жизни красками, но на самом деле я неважна, а эта самая часть нереальна, иллюзорна. Эдди, по его словам, постоянно думает и переживает о том, какое он производит впечатление; в действительности, он, по-моему, не производит никакого впечатления; напрасно беспокоится; ошибается.

Но если судить поверхностно, ибо в глубине души я думала о множестве других вещей, его присутствие было, полагаю я, лишь светом на поверхности моего сознания, зеленым или металлически-серым, тогда как поток мыслей стремительно несся вперед – мыслей о моем писательстве, о старости, о покупке поля (мы купили его сегодня утром) и о том, что было бы, владей я всем Саутхизом. Все это крутилось в моей голове. Но присутствие Эдди каким-то образом сдерживало этот внутренний поток. Мне постоянно приходилось думать, что будет дальше. Как мне ворваться в эту другую жизнь, которая находится всего в шести дюймах от меня, в шезлонге в саду? Мои мысли не могли течь плавно и быстро, как это происходит сейчас, когда Эдди на пути в Танбридж-Уэллс[754]. И то, что осталось от Эдди, теперь в каком-то смысле ярче, хотя и призрачней; все фрагменты складываются в моей голове в единый портрет – своеобразное произведение искусства.

Сейчас я пишу дневник, но время от времени прерываюсь и смотрю в окно на наше поле, вижу там маленьких визгливых деревенских мальчишек, играющих в крикет; я, как обычно, сентиментальна и беспокойна. Дети играют; да, они мешают мне; да, у меня нет своих детей, а у Нессы есть; и все же я больше не хочу их, ведь у меня в голове много захватывающих идей, а я ненавижу, когда меня отвлекают, ненавижу гнетущую тяжесть физической жизни и почти не люблю тела людей; думаю, с возрастом это усиливается, но я всегда пытаюсь перебороть себя и добраться до самой сути, ухватить ее как можно крепче.

Я пишу так, отчасти чтобы снять с себя бремя унылого повествования, скажем, о том, как мы приехали сюда две недели назад[755]. Обедали в Чарльстоне, виделись с Витой, нам предложили поле, и мы отправились посмотреть Лайм-Килн[756]. Несомненно, лет через десять меня больше будут интересовать факты, и я захочу, как хочу сейчас, когда перечитываю записи, знать подробности, детали, чтобы я могла оторвать взгляд от страницы и представить их, вообразить как нечто целостное; такие образы кажутся правдивее реальности, ведь они собраны из множества разнородных хаотичных фактов и не похожи на мои нынешние воспоминания, когда я еще не успела ничего толком забыть. Кажется, это было в прошлый понедельник: стояла прекрасная погода, мы ехали через Райп, у ворот в узком переулке девушка разговаривала со своим молодым человеком, а мы прервали их беседу грохотом мотора. Я представила, будто наше вторжение перекрыло поток их общения, словно дамба на реке; они стояли там, такие удивленные и одновременно нетерпеливые, объясняя нам, что надо повернуть налево, хотя дорога шла прямо. Они проявили к нам небольшой интерес, но наверняка обрадовались, когда мы наконец-то уехали. Кто эти люди в машине? Куда они едут? Потом это ушло в их подсознание, и они забыли о нас. Мы поехали дальше. Добрались до фермы. Из печей[757] для сушки хмеля торчали спицы, как будто от зонтика; все выглядело разрушенным и выцветшим. Тюдоровская ферма – почти слепая, если не считать маленьких округлых окон; древние фермеры эпохи Стюартов, должно быть,