Некоторые вопросы теории катастроф - Мариша Пессл

– Рвотинка, ау?

– Там… мой папа, – еле выдавила я, чувствуя, как сердце переворачивается в груди.

Я бросилась вперед, расталкивая Флинтстоунов, краснолицую Рапунцель, чьи-то спины, локти и плечи в блестящей мишуре. Набитые поролоном хвосты тыкали меня в живот. Проволочный край ангельского крыла оцарапал щеку.

– Извините…

Гусеница, которую я толкнула на бегу, рявкнула, сверкая воспаленными глазами в блестках:

– Да пошла ты! – и так пихнула меня в ответ, что я шмякнулась на мощеный пол патио, среди кроссовок, чулок в сеточку и оброненных пластиковых стаканчиков.

Найджел присел на корточки рядом со мной:

– Вот же стерва… Я бы посмотрел на девчачью драку, только лучше тебе с этой теткой не связываться.

– Где он? – спросила я.

– Кто?

– Человек на стене. Высокий. Он еще там?

– Какой человек?

– У него маска с длинным носом.

Найджел удивленно посмотрел на меня, но встал и повернулся кругом – я видела, как переступают его красные «адидасы». Потом опять наклонился ко мне:

– Вроде никого не видно.

Мне казалось, что голова сейчас отвалится. Найджел помог мне подняться:

– Давай, старушка, полегоньку…

Держась за его плечо, я вытянула шею и заглянула за пышный оранжевый парик – еще раз увидеть то лицо и убедиться наверняка, что мне всего лишь спьяну померещилось невозможное. Но на стене сидели только Клеопатры с круглыми потными лицами, блестящими при свете факелов, как бензиновые лужи на автостоянке.

– Ха-а-арви! – проорала одна Клеопатра, показывая пальцем на кого-то в толпе.

– Валим, а то затопчут. – Найджел крепче сжал мою руку.

Я думала, он хочет вывести меня во двор, а он опять потянул меня в дом.

– У меня идея, – сказал, улыбаясь, Найджел.

В обычное время спальня Ханны всегда была заперта.

Чарльз как-то мне сказал, что у Ханны на этот счет пунктик: она ненавидит, когда вторгаются в ее «личное пространство». Трудно поверить, но за три года никто из компании не был в этой комнате, разве что заглядывали краем глаза, и то случайно.

Я бы и за сто тысяч правлений династии Мин туда не сунулась, если бы не была в подпитии да еще в легком остолбенении после того, как напридумывала себе папу в образе Бригеллы. Еще и Найджел настойчиво тащил меня вверх по лестнице, мимо хиппи и троглодитов. В конце коридора он трижды постучал в закрытую дверь. И хотя я, конечно, понимала, что нехорошо лезть в чужую спальню, почему-то, снимая туфли («Не надо оставлять отпечатки на ковре», – сказал Найджел, запирая за нами дверь), я была уверена, что Ханна не станет очень уж сердиться. Это же всего один раз, и потом, она сама виновата – незачем было напускать столько таинственности. Если б она не уклонялась от прямого ответа на самые банальные вопросы, может, мы и не стали бы рваться к ней в спальню. Вернулись бы дальше сидеть в машине или вовсе домой уехали. (Папа говорил, все преступники ухитряются путем сложных рассуждений оправдать свои поступки. У меня получилась вот такая вывернутая логика.)

– Сейчас приведем тебя в норму…

Найджел усадил меня на кровать и включил ночник. Принес из ванной стакан воды. Вдали от толпы и ревущей музыки в голове у меня заметно прояснилось. Пара глотков водички, несколько глубоких вдохов – и я понемногу начала приходить в себя. Тут во мне пробудилась, как говорят палеонтологи, «раскопочная лихорадка» – слепая нерассуждающая жажда раскапывать чье-нибудь прошлое. (Говорят, именно это чувство испытали Мэри и Луис Лики, впервые обследуя Олдувайское ущелье в восточной части равнин Серенгети в Танзании[225], где впоследствии были сделаны крупнейшие археологические открытия.)

Стены спальни были ровного бежевого цвета – ни единой картины или фотографии. Если вспомнить прочие комнаты, с мельтешащими зверями, клоками кошачьей шерсти, восточными ковриками на стенах, колченогой мебелью и собранием журналов «Нэшнл джиографик» с 1982 года, такая спартанская обстановка производила странное впечатление. Наверняка это о чем-то говорит, подумала я («Спальня – прямая подсказка о характере человека», – писал сэр Монтгомери Финкл в своей книге 1953 г. «Кровавые подробности»). Немногочисленная мебель скромненько жалась по углам, как будто наказанная, – комодик, деревянный стул с округлой спинкой, туалетный столик. Огромная, аккуратно застеленная кровать была покрыта неуютным колючим одеялом цвета бурого риса. На тумбочке у кровати стояла настольная лампа, а на нижней полке одиноко лежал потрепанный томик: «И Цзин. Книга перемен»[226]. («Ничто так не раздражает, как американцы, надеющиеся обрести дао», – говорил папа.) Встав с кровати, я заметила в воздухе едва заметный, но отчетливый аромат, вроде засидевшегося гостя, который никак не хочет уходить, – пряный мужской одеколон, из тех, что какой-нибудь жеребец из Майами щедро плещет на свой мощный загривок.

Найджел, сунув маску Зорро в карман, тоже осматривался с почти благоговейным выражением, словно мы забрались в монастырь и он боится потревожить монахинь, занятых молитвой. На цыпочках подкравшись к гардеробной, он ме-едленно приотворил дверцу.

Гардеробная была битком набита одеждой. Найджел дернул за шнурок выключателя, и тут же с верхней полки, нагруженной обувными коробками и пакетами из разных магазинов, упала черная туфелька-лодочка. Я хотела тоже подойти посмотреть, но тут заметила такое, чего прежде ни разу в этом доме не видела: три фотографии в рамках. Они выстроились в ряд на комоде, ровненько, будто по линеечке, как подозреваемые на опознании в полицейском участке. Я рассчитывала обнаружить ископаемые останки вымершего вида (бывшего бойфренда) или юрского периода (подросткового увлечения готикой), а оказалось – ничего подобного.